События
Первое, что поражает в выступлениях Михаила Плетнева, – это заоблачное совершенство пианизма. Свойство настолько очевидное, что в простом упоминании о безупречном мастерстве музыканта слышится банальный оттенок открытия Америки. Но что делать, если каждый раз с первыми звуками фирменного рояля Shigeru KAWAI заново возникает ощущение соприкосновения с вершинным явлением исполнительского искусства.
Программу из двух сонат Моцарта и двух Бетховена Плетнев играл и годом раньше, для камерной аудитории фестиваля «Декабрьские вечера». Рецензию на тот концерт опубликовал безвременно ушедший Андрей Хитрук – наверное, она стала одной из последних в его жизни (Музыкальная академия, 2019, №1). Ее заглавие – «Шляпы долой…», начало знаменитой фразы Роберта Шумана о молодом Фредерике Шопене, – послужила камертоном для текста рецензии Андрея, глубинным выводом которой стала вторая, непроизнесенная половина шумановского возгласа: «…перед вами – гений!»
Но тот декабрьский концерт был по настроению другим, хотя ноты – те же. Тогда весь облик Плетнева внушал впечатление одиночества, почти полного отстранения музыканта от зала и мира. На этот раз было иначе.
Начало ранней моцартовской Сонаты Es-dur (K. 282), открывшей программу, прозвучало словно в раздумье, восходящий мотив обозначил вопрос, обращенный к самому себе – и к Моцарту. Оттяжки в движении фразы, эффекты rubato несли некий налет маньеризма, впрочем, не выходящего за грань безупречного вкуса. Но повторение экспозиции оказалось уже иным, фразы обрели текучесть, rubato превратилось в тончайшие колебания времени, искусством которых так виртуозно владеет музыкант. А в Andante cantabile до-мажорной сонаты второго отделения (K. 330) – другой медленной музыке Моцарта, звучавшей в программе, – вообще воцарился мерный ритм шага, никаких торможений и замираний, никаких оттяжек: напротив, кое-где возникали еле заметные ускорения в завершениях фраз.
Концертное музицирование предстало как непосредственное общение, подвластное живым сменам настроения, как диалог с Моцартом, музыка которого в исполнении Плетнева предстает как неисчерпаемая сокровищница. И на этот раз он вновь открывал для себя две популярнейшие сонаты Моцарта, известные всем и каждому, и публике дозволялось присутствовать при этом захватывающем процессе. То, что обнаруживает Плетнев в простой и прозрачной музыкальной ткани, плохо поддается описанию – все эти подробности фактуры, голосоведения, внезапные смены поз и движений, риторики и простодушного танца, блеска колоратур и звуков небес. Каждая из деталей знает свое место, всплывая и исчезая, она не нарушает поступи музыки, подобно вкраплениям скульптурной пластики в продуманной архитектурной композиции. Скромные внешне сонаты предстают как земное воплощение божественного мира моцартовской гармонии, который так жаль покидать, когда музыка кончается.
Бетховен звучал у Плетнева примерно в той же динамической палитре, что и Моцарт, с естественной поправкой на расширившийся регистровый диапазон. Уровни громкости были соизмеримы, и в этом ощущалась подлинная стилистическая точность. Но сами контрасты forte и piano, без которых немыслимо исполнение венских классиков, обозначали лишь общие границы динамического разнообразия, внутри которого можно было различить тончайшие градации вплоть до немыслимо тихих звучаний.
Две последние сонаты Бетховена составили максимально контрастную пару к моцартовским, открывавшим оба отделения. Однако все четыре объединила логика тональных смен – об этой особенности программы, как и о многих других ее подробностях, рассказал в своей блестящей вступительной лекции Ярослав Тимофеев. Поздний Бетховен, как известно, уходит от традиционной логики цикла. По сути, в каждой из сонат или квартетов последних лет он создает новый вариант большой формы – настолько новый, что его «индивидуальные проекты» не скоро пригодились последующим поколениям композиторов. Особенно поразила в интерпретации Плетнева Соната As-dur, op. 110, с ее знаменитым финалом – точнее, той музыкой, которую Бетховен написал на месте традиционных медленной и завершающей частей: «оперный» речитатив, Arioso dolente и фуга, жанры других времен и другого назначения. Дух барочного импровизированного речитатива и скорбный тон ариозо строгая фуга героически преодолевает лишь со второго раза, и музыкант в полной мере дал почувствовать драматизм трудного восхождения. А в заключительной части Плетнев замечательно подчеркнул, почти утрировав, эффект ритмических «сбоев», и привел финал, наконец состоявшийся, к триумфальному завершению.
Последняя в программе и в творчестве Бетховена Соната c-moll, op. 111 имеет не только солидную исполнительскую историю, но и хорошо известную литературную интерпретацию. Устами вымышленного персонажа по имени Кречмар (так звали реально существовавшего известного музыковеда) ее излагает Томас Манн в романе «Доктор Фаустус». Коротко говоря, опус 111 – это не только последняя фортепианная соната Бетховена, но и конец классической сонаты как жанра: «Она исполнила свое предназначение, достигла своей цели, дальше пути нет и она […] прощается с миром!»
Прощание – это заключение второй части, Ариетты, огромного вариационного цикла на простую песенную тему с призвуком хорала. Сначала она живет и движется в земном пространстве искусных вариантов, чтобы затем воспарить в высший регистр инструмента, в горний мир, увенчанная нимбом небесных трелей. Эти несколько минут великой музыки стали тихой кульминацией концерта, и звуковое волшебство, творимое музыкантом, окончательно заворожило зал.
Но завершение сонаты не стало прощанием навсегда – еще были три шопеновских биса, и были жесты радушия и человеческой симпатии, обращенные музыкантом к публике. Изумительным вышел большой ноктюрн Des-dur, где в самом первом такте гулкий бас с фигурациями очертил огромное звуковое пространство, вибрирующую сонорику прекрасной летней ночи, которую постепенно заселили божественные фиоритуры. И новым смыслом наполнился титул лекции Ярослава Тимофеева – «Изгнание из рая», отнесенный им к исторической дилемме Моцарт – Бетховен. Для нас все они, небожители, насельники райских кущ, – это мы, изгнанники, заглянувшие в прекрасный мир на краткий срок человеческой жизни.
