Мир на этом не кончается

Основной противник каждого режиссера «Кольца» — время. Если растянуть цикл на несколько лет, то можно потерять связь между частями. Если ставить все четыре оперы в один присест, то можно не выдержать марафон и выдохнуться к финалу. В случае берлинского «Кольца»-2022 было решено выпускать тетралогию целиком в одном сезоне, на это не в последнюю очередь повлиял 80-летний юбилей музыкального руководителя Unter den Linden Даниэля Баренбойма. Активная подготовка мегаломанского события заняла более девяти месяцев. И вот, наконец, не только берлинцы, но и все зрители канала Arte смогли увидеть, стоила ли подарочная овчинка выделки.

После бодрого, но противоречивого «Золота Рейна» главной интригой было, хватит ли у Дмитрия Чернякова энергии и сил довести свою остроумную концепцию о страхе и ненависти в научном сообществе до конца без потери логики и запала. Впереди три пятичасовые оперы, персонажей становится все больше, взаимоотношения между ними усложняются, бесконечные пересказы содержания предыдущих серий в каждом спектакле ничуть не помогают. Разочаруем читателя сразу: чуда не случилось.

Придуманная Черняковым и драматургом Татьяной Верещагиной интерпретация вагнеровского текста в общих чертах выглядит так. Профессор Вотан, амбициозный руководитель института по изучению эволюции человека E.S.C.H.E., проводит рискованные эксперименты над человеческим сознанием. Один из этих опытов порождает слух о кольце всевластия, который молниеносно развивается до безумной конспирологической теории. Несмотря на свою бредовость (а возможно, и благодаря ей), эта теория будоражит всех: и тех, кто в силу кольца верит, и тех, кто на практике убедился, что кольцо совершенно безобидно, но все равно хочет им обладать как мощным символическим объектом. Маниакальное желание Вотана сосредоточить в своих руках все рычаги влияния вкупе с исследовательским интересом запускают рискованный эксперимент. Его цель — вывести нового человека, бесстрашного, но ментально хрупкого и послушного профессорской воле. Именно он должен добыть Вотану желанное кольцо. Для изучения работы человеческого мозга лаборантки-­валькирии отбирают для E.S.C.H.E. самых опасных психопатов. Дети Вотана, Зигмунд и Зиглинда, становятся объектами для вивисекции длиною в жизнь: Зигмунд вырастает преступником-­социопатом, а Зиглинду выдают замуж за полицейского-­абьюзера Хундинга и помещают под постоянное наблюдение. И чем дальше заходит профессор, тем бóльшим он готов пожертвовать. Из института изгнана любимая дочь Вотана, Брунгильда, посмевшая из сострадания изменить ход исследования. В процессе тестирования особенностей психики Зигфрида — того самого «нового человека», сына Зигмунда и Зиглинды — дело доходит до двух санкционированных Вотаном убийств. Вот только со внуком начальник института просчитался. Зигфрид — неуправляемый моральный урод, и даже вовремя подсунутая дедом Брунгильда не сможет его перевоспитать. Но одряхлевший за четыре оперы профессор несмотря ни на что будет отчаянно цепляться за мечту об обладании легендарным кольцом.

При большом желании эта трактовка, несмотря на ее спорность и временами надуманность, может быть цилиндром фокусника. Из нее можно достать и семейную сагу о вырождении, и предупреждение об опасности авторитаризма пополам с геронтократией, и притчу о провале веры в науку, даже критику токсичной маскулинности. Надо понять, что конкретно, а главное зачем рассказывать. С третьей части цикла начинает казаться, что режиссер уже больше ничего не хочет. Тут бы «Зигфрида» простоять, да «Сумерки богов» продержаться. Из расползающегося театрального текста неряшливо торчат упоминания о несуществующем реквизите: ­какие-то доспехи, ­какие-то вещие вороны. Спектаклей как целого будто бы и нет, вместо них актерские этюды, порой великолепные, но в основном тоскливые. Даже центральный аттракцион постановки — изощренная многоэтажная декорация в сцене блужданий Зигфрида по бесконечным коридорам института — будет пересобрана максимально нелепо и будто бы наспех.

Это особенно обидно видеть после «Валькирии», одного из самых удачных и пронзительных спектаклей Чернякова за последние несколько лет. В герметичный храм науки проникает иррациональное чувство любви. Оно, конечно же, обречено: пока психически искалеченные Зигмунд и Зиглинда безуспешно пытаются выбраться из института, его руководитель все сильнее увязает в своей же интриге, и даже любимая дочь Брунгильда не в силах ему помочь. Но именно бесконечная любовь даст всем четырем главным героям подлинный смысл существования, пускай и ненадолго. Ни в одной постановке Дмитрия Феликсовича не было столько взаимной нежности. Три с половиной часа «Валькирии» несказанно мучительно прекрасны, и никакие драматургические костыли и подпорки ей уже не нужны. Подлинность и точность сценического существования Виды Микнявичюте (Зиглинда) и Роберта Уотсона (Зигмунд) на ­какой-то момент даже заставляет забыть, что герои поют. В той же волшебной мере лишена всякой оперной условности психологическая дуэль Михаэля Фолле (Вотан) и Ани Кампе (Брунгильда). Второй вечер тетралогии делает с драмой Вагнера то, что должен делать любой хороший спектакль с каноническим текстом, — каждая нота и каждое слово звучат как в первый раз.

Впрочем, героический актерский ансамбль тетралогии старается по-максимуму и в те моменты, когда режиссер оставляет всех на произвол судьбы. Феноменальные Фолле и Кампе вытягивают даже самые провальные сцены «Зигфрида» и «Сумерек богов». Бесстрашный Йоханнес Мартин Кренцле (Альберих) идет на рискованнейшие мизансцены (ему придется предстать перед публикой в сложном возрастном гриме и при этом почти полностью обнаженным), не превращая своего героя в карикатуру. Необычайно благородная вокальная подача Виолеты Урманы делает небольшую партию Вальтрауты одной из вершин последней оперы цикла. Любимый баритон Чернякова Лаури Вазар — недотепа Гюнтер, одновременно очаровательный и жалкий в своей беспомощности перед ­чем-то более хтоническим, чем корпоративная культура. Все усилия труппы нивелируются Андреасом Шагером (Зигфрид). Именитому вагнеровскому тенору, уже работавшему с Черняковым в «Тристане и Изольде», судя по всему, основательно претит образ Зигфрида-­отморозка. Шагер делает буквально все, чтобы зрители это заметили. В ход идут и широкие жесты из репертуара провинциального театра (хлопки себя по бедрам — удивление, разведение рук в стороны — максимальное удивление), и нарочито лишенное красок пение (а Шагер умеет и любит петь выразительно) и даже приблизительное интонирование. Наибольшая беда в том, что на Зигфриде изначально держатся и третья, и четвертая оперы «Кольца». При таком протагонисте развалится и более традиционное прочтение тетралогии, что уж говорить о трепетной версии Чернякова, хрупкую логику которой надо холить, лелеять, а, по возможности, и самостоятельно улучшать.

Антигерою в эпосе положено иметь равного по силе оппонента. Супергерои берлинского «Кольца» — Берлинская государственная капелла и музыкальный руководитель постановки Кристиан Тилеман. Тетралогия часто становится дежурным блюдом репертуарного театра, и хорошей оркестровой интерпретации не услышать порой ни в Вене, ни в Мюнхене. Филигранная проработка деталей, наслаждение роскошным звуком, в конце концов, просто удовольствие от совместной игры заставляют забыть о частых несообразностях на сцене. Тилеману удается и другой, достаточно редкий сегодня трюк. Маэстро действительно умеет слушать и аккомпанировать, не перетягивая одеяло на себя и не выпячивая оркестровые красоты, которых в партитуре предостаточно. Не стоит забывать и ассистента дирижера — молодого, но чрезвычайно успешного маэстро Томаса Гуггайса, который самоотверженно вел все оркестровые репетиции до появления Тилемана за пультом. Если театр решит выпустить аудиоверсию тетралогии отдельным релизом, то это станет настоящим подарком для меломанов-­вагнерианцев.

Итак, что мы получили после шестнадца­ти­часового оперного марафона? Отличную музыкальную трактовку. Странную и противоречивую концепцию, при пересказе приобретающую отчетливый привкус шизофрении. Четыре спектакля, один из которых несказанно прекрасен, один хорош, а два оставшихся даже не проходные, а просто покинутые своим творцом. Для Чернякова это точно удар по репутации, но стопроцентно не конец света. У каждого режиссера бывают плохие спектакли. Другое дело, что шанс поставить «Кольцо» второй раз выпадает далеко не всякому.

Весной Дмитрий Феликсович выпускает в Баварской государственной опере «Вой­ну и мир» Сергея Прокофьева. Для всех фанатов режиссера, к которым автор этих строк себя, безусловно, относит, это еще один повод надеяться на театральное откровение. Главное, чтобы до весны в мире не наступил самый натуральный, а не вагнеровский апокалипсис.

Выживет только Брунгильда