События
В этот раз Теодор Курентзис сменил многофункциональное пространство зала «Зарядье» на академический, с 120-летней историей Большой зал консерватории. Здесь, конечно, бродилки особо не устроишь (хотя был случай, когда Теодор запустил флешмоб в фойе БЗК во время исполнения Рамо), стулья из партера не вынесешь. Зато акустика и интерьеры очень хороши для Моцарта.
«Зашло» сразу, как только дирижер крадучись появился на сцене, замер сбоку, между альтами и виолончелями, и дал ауфтакт. Трепетный начальный мотив Симфонии №40 – вполголоса, с мольбой и придыханиями, на жильных бесплотных струнах – обозначил манеру интерпретации: скорее барочную, чем классицистскую – с безвибратным звуком, «говорящей» фразировкой, всполохами крещендо и резким уходом на пиано. Абсолютно все, что происходило в музыке, дирижер не просто передавал жестом – он вытанцовывал, взывал, комиковал, грозил. Оттенков в его движении было столько же, сколько нюансов в моцартовской партитуре, – это был театр, но не одного актера, поскольку оркестранты также были вовлечены в эту игру.
Симфонии № 40 и 41 сочинялись летом 1788 года, и в них слышны отзвуки опер «Свадьба Фигаро» и «Дон Жуан», «мелькают» тени шалопая Керубино, вздыхающей Розины, кокетливой Сюзанны, безбашенного Дон Жуана. Сценический облик Теодора – дизайнерская черная жилетка с нашитыми сзади короткими фалдами, белая рубашка, узкие черные брючки, и сам он – подвижный, как ртуть, – чем не Фигаро, который и здесь, и там?
Второе отделение началось с Масонской траурной музыки – величественной, мрачно-торжественной, в которой духовые на подставках произносили эпитафию человечеству. После нее встык пошла 41-я симфония, разгоняя меланхолию. Начало симфонии Теодор продирижировал наизусть, свободно разгуливая по сцене, но затем вернулся к партитуре – чтобы показать, как много скрыто в ней интересного. То он фокусировался на длинных аккордах духовых, то в заключительной партии обнаруживались не замеченные раньше птичьи трели, а потом и вовсе зазвучал чистейший Вивальди с его знаменитой «грозовой» секвенцией. Зал наслаждался и искренне радовался каждой части, аплодируя от души. Дирижер, в свою очередь, использовал
ситуацию в свою пользу: после первой части и в Сороковой, и Сорок первой оркестранты настраивали инструменты, словно играли не Моцарта, а Малера (который, как известно, настойчиво рекомендовал делать пятиминутную паузу перед лендлером во Второй симфонии). Эта способность Теодора услышать в музыке одного композитора отголоски и предшественников, и потомков превращала фактуру в метатекст, в котором встречались прошлое и будущее, образуя причудливое настоящее. Поэтому медленная часть Симфонии № 41 обрела черты менуэта, соперничая с законным менуэтом в третьей части – церемониальным, с реверансами, щеголяя барочными штрихами и раздуванием звука на синкопах, словно Моцарт пустился путешествовать по Темзе с господином Генделем. Финал симфонии – финал всего концерта, и конечно, все самое бравурное, эффектное случилось в этой части, буквально напичканной фугато, имитациями, каноническими секвенциями, а в довершение всего – контрапунктом всех тем. Моцарт у Теодора Курентзиса прозвучал легко, непринужденно и очень убедительно, как будто дирижер передавал нам послание композитора, присланное сквозь столетия.
С этой программой musicAeterna и Курентзис отправились в турне: очаровывать жителей Санкт-Петербурга, Нижнего Новгорода, а затем Мадрида и Барселоны. Думается, темпераментным испанцам придется по душе нехрестоматийный, но такой обаятельный, без комплексов Моцарт.
