Моцарт жив

Я и раньше бывал на Моцартовской неделе и никогда не забуду «Идоменея» в концертном исполнении с участием Иэна Бостриджа. Великий певец всю оперу пропел за своего Идоменея как будто не в голосе, как будто в стрессе (но он по роли и должен быть в стрессе, потому что герою надо убить своего собственного сына). А вот заключительную арию Torna la pace al core, которая звучит после разрешения всех конфликтов, Бостридж спел на большом взлете, демонстрируя тогда ему доступные средства виртуозности.

В этот раз мне удалось провести в Зальцбурге два дня, и они не обошлись без больших впечатлений, обладающих долгим послевкусием.

Первый номер моей программы – «Мессия» Генделя в редакции Моцарта, постановка Роберта Уилсона, оркестр Les Musiciens du Louvre под управлением Марка Минковского, венский Philharmonia Chor. Что касается моцартовского воздействия на музыку Генделя, то тут надо обращаться к дирижеру, который в таких делах хорошо разбирается. Мне показалось, что для Минковского это влияние не стало «делом жизни», и он больше дирижировал «привычными поворотами» великой музыки. И вышло это у него столь же впечатляюще, как, скажем, исполнение си-минорной Мессы Баха в Сантьяго-де-Компостела. Потому что не только его «родной» оркестр, но и умелый хор, и чудесные солисты существовали в единой среде, творимой властным дирижером. Солисты – тут можно говорить о каждом в отдельности. Елена Цаллагова своим сияющим, летящим к небесам голосом отыграла все возвышенные пристрастия своего сопрано. Вибке Лемкуль, которую я заметил в Байройте, обошла все владения альта с крупным хозяйским жестом. Ричард Крофт сыграл и спел своего джентль­мена захватывающе просто. А бас Хосе Кока Лоса, наоборот, воплощал что-то более «инфернальное», но в позировках не пережимал.

Я написал про Крофта – сыграл. Но тут, наверное, нужно какое-то другое слово. Потому что на сей раз «минималистическая» режиссура Роберта Уилсона оказалась скорее хореографической установкой, чем интерпретационным инструментом. В «Мессии» нет сюжета и интриги, у Уилсона ничего этого тоже нет. Но его композиции, красивые и элегантные сами по себе, тут существуют как будто отдельно от музыки. Так случается у этого великого мастера сценической иллюзии. Мы отдельно балдели от музыки – и разгадывали «скрытые смыслы» уилсоновских построений. В одной из галерей Зальц­бурга можно было посмотреть эскизы Уилсона к «Мессии». Как бы это сказать помягче, ничего нового в наше восприятие эти «почеркушки» не внесли. Это не снижает веса выдающегося художника в театральном мире, но показывает определенные ограничения, которые ему предъявляет контекст. Многие «приколы» в «Мессии» остаются как будто ни при чем, мы радуемся им как таковым, отдельно от музыки и от театра.

А в отношении музыки можно сказать, что Минковский (который и Генделя, и Моцарта знает по косточкам) все же пытался уйти в поздний XVIII век, как будто меряя все мессами Моцарта. Получилось как будто драматичнее и острее, хотя абстрактные построения Уилсона отвлекали наше восприятие, гасили горячие импульсы от Минковского.

На концертах в большом зале Моцартеума происходило нечто более безусловное. Потому что оркестр Моцартеума под руководством Риккардо Минази (это я обнаружил еще на летнем фестивале) играет сногсшибательно хорошо. Кончилось тягомотное и вялое обслуживание старомодной публики, с Моцартом пошел разговор напрямую. И на Неделе Моцарта концерт снова зарядил оптимизмом. Минази просто колдовал, шаманствовал. И сопрано Джулия Семенцато пленяла прежде всего образными находками, и знаменитый валторнист Радек Баборак такое вытворял на своем, казалось бы, не самом затейливом инструменте, что общая картина превращалась в тщательно выстроенный ослепительный пейзаж. И симфония, вышедшая из-под пера четырнадцатилетнего подростка Вольферля, рифмовалась с другой симфонией, которую он написал, повзрослев на два года, так хитро и так броско, что внутренние швы красивого пейзажа оказывались тоже тщательно продуманными. Вот разве что участие завзятого ветерана Моцартовской недели американского пианиста Роберта Левина не принесло радости (F-dur-ный клавирный концерт): в зал вошла старая идея «раскрасивленного» и уж слишком рококошного Моцарта, которой тут давно не место.

Там же играл свой дневной концерт и клавесинист Кристиан Безёйденхаут. Места продавали только в партере, на балконе, ближе к сцене, в первом ряду торжественно (или скорее по-домашнему) сидел интендант фестиваля Роландо Вильясон. Поэтому его радиопредупреждение о выключении мобильных на двух языках, немецком и английском, с одинаково приятным испанским акцентом в обоих, вызывало в зале умилительную улыбку и аплодисменты. В конце «краткой речи» Вильясон заявлял, что для всех нас «Моцарт жив». И мы с ним соглашались! Потому что Безёйденхаут и вправду увозил нас, как на каком-то небесном лифте, без тормозов и ограничений, в пространство, где собственно музыка уходит на задний план. В духовных упражнениях важно отключаться от самого себя повседневного, включенного в действительность, уходить в разреженную среду, как будто высоко в горах. Вот это самое и делает с нами игра Безёйденхаута. Он играл две сонаты Моцарта, одно рондо и одну фантазию. И тут не важно было, что он делал чисто пианистически. Потому что звуки его хаммерклавира превращались в шаманские пассы. Минази нас только чуть-чуть мазал по губам «тем пространством», а клавесинист брал за руку и вел крутой тропой над обрывом. Скажу честно, мне нужно было долгое время, да еще полчаса сна, чтобы возродить себя для вечернего мероприятия.

А оно происходило уже в Большом зале Фестшпильхауса. Играли Венские филармоники, дирижировал и играл на рояле Даниэль Баренбойм. Поначалу исполнили так называемую «Гран-Партиту» для двенадцати духовых и контрабаса. Солисты играли великолепно, четко, слитно, но впечатления по части содержания не оставили никакого. Потом Баренбойм сыграл ля-мажорный клавирный концерт KV488, нота к ноте, пассаж к пассажу, но только лично меня все это никак не тронуло. Скорее миловидно, чем серьезно. И Хаффнер-симфония разлилась, конечно, своими дивными мелодиями по залу, как шлейф королевы. И в конце публика устроила бешеную овацию. И людей-то тут было больше двух тысяч! Но вы поняли, что душа моя так и осталась на той тропке над пропастью, куда меня днем увел Безёйденхаут.

Вильясону приходится совмещать старое и новое, отживающее и нарождающееся. И на следующем фестивале, программа которого уже опубликована, умело соединены «все углы вселенной».