Персона
Об истоках
Мои предки – выходцы из украинских и белорусских краев. Давней своей генеалогией я занимался мало, так как отец мой не очень ладил с семьей. Он ушел добровольцем на фронт Первой мировой войны именно потому, что не слишком уживался с родными. Я знаю, что мой прадед был изобретателем вычислительной машины… Очень высоко ценю своего американского дядю – Николая (Николаса) Слонимского, с которым познакомился в 1962 году. Впоследствии по моей инициативе Союз композиторов неоднократно приглашал его в СССР. Это был большой друг русской музыки, сам русский музыкант, ученик Глазунова. Он эмигрировал после революции, сперва во Францию, а с приходом фашистов – в США. Там он оказался единомышленником самых серьезных композиторов – Айвза, Коуэла, Кейджа. С другой стороны, он неустанно пропагандировал русскую и советскую музыку. Сочувственно писал о Мясковском, Прокофьеве, Шостаковиче, Свиридове, причем в разгар «холодной войны»!
Я типичный петербуржец. В чем это выражается? Может быть, в самоуглубленности, в меньшей, по сравнению с московской, внешней экспансивности, в отсутствии стремления «дружить» со знаменитостями и властями. А может, и в наивности, я часто сам себе вредил, удивлялся, если меня хвалили. Такие глупости до сих пор могу себе позволить.
Шостаковичу я обязан тем, что я вообще учусь музыке. Когда мне было десять лет, я жил в деревне Черной Пермской области, был эвакуирован туда, и там, естественно, не было никаких музыкальных инструментов. Я на столе вспоминал свои фортепианные пьесы, записывал каким-то детским почерком, и потом эти сочинения мой отец – писатель Слонимский, – будучи в Москве, показал Шостаковичу, а тот пошел к директору консерватории Шебалину и сказал: «Вот пусть он учится». Так что, конечно, я ему обязан очень многим.
О нравственных критериях
Я все время читаю письма крупнейших композиторов, до которых мне далеко, как до луны и солнца. И я убеждаюсь, что все они не были посредственностями. У посредственности последняя буква алфавита – первая. Все время «я, я, я, я, я». И при этом никого больше не назовет, чтобы не увеличить чью-то известность. А, скажем, Чайковский имел смелость вступиться за чуждого ему по направлению Балакирева, который представлял линию «Могучей кучки», противоположную рубинштейновской школе, в которой воспитан сам Чайковский. Он смело написал, обозвав Направника, будущего исполнителя своих опер, «некто, еще не проявивший себя любовью к отечественному искусству». Я очень ценю вот такие проявления. Или, скажем, Шостакович. Ему позвонил Иосиф Виссарионович Сталин и сказал: «Вы почему не едете в Америку на конгресс сторонников мира? Мы вас посылаем, мы вам доверяем». Дмитрий Дмитриевич сказал: «Но ведь моя музыка запрещена в Советском Союзе. Что же я буду отвечать на вопросы, которые мне будут задавать, о том, почему моя музыка не исполняется?» – «Ну, это мы исправим». – «Нет, Иосиф Виссарионович. Не только мою музыку нужно снова исполнять, но и музыку всех названных в Постановлении композиторов, и прежде всего Прокофьева, Мясковского, Шебалина, Хачатуряна, Попова. Иначе мне нечего будет ответить на вопрос, почему это запрещено, и я не поеду». Долгая пауза, потом: «Это будет исправлено». Это поведение – поведение гения, понимаете? А если Сталин позвонит посредственности, такой человек сразу скажет: «Меня, меня исполняйте! А других – нет? Очень хорошо, если других не будет!»
Для серьезного музыканта моральный критерий остается вечным и, что ли, нерушимым. Это непротивление добру, возможная помощь слабому, угнетаемому добру и бесстрашное противление злу, особенно же злой силе, опасному большинству, его давлению.
О личности композитора и его миссии
В искусстве нет и не может быть навязываемых лидеров, а есть индивидуальности. Все попытки вовлечь начинающего музыканта в сферу влияния какого-нибудь одного мэтра и подчинить его творчество влиянию одной узкой системы или стиля – нежелательны, ибо мешают развитию личности.
Мне кажется, что у композитора, как и у писателя, должен, прежде всего, сформироваться характер. Какие-то стойкие жизненные этические убеждения. Только тогда может сформироваться индивидуальность композитора. А если человек – жидкое тело, пристраивается то к одному, то к другому авторитетному деятелю или направлению, то индивидуальности не сложится.
Композитор, как и писатель, пишет о сегодняшней жизни людей – реальных, а не гламурно-условных (о тех пусть пишут бездарности). С другой стороны, композитор создает новую реальность – идеальный мир, в котором душа человека выходит на поверхность. А наличие души предполагает и наличие совести. Только совестливый музыкант может создать человечную музыку. Мне кажется, что наличие совести доказывает наличие Всевышнего. В неодушевленном, сугубо материальном мире нет совести – ее не имеют, например, цунами, тайфун или удар метеорита. Последовательные материалисты, следовательно, пропагандируют бессовестность. А в музыке совесть – главное начало.
Об актуальном и перспективном
Современная музыка может быть нормальной и ненормальной. При этом ненормальная может быть хорошей – для фестивалей новаторского искусства. А публику, конечно, пугает ее эпатажность. Существует и нормальная музыка, продолжающая традиции. Важно только, чтобы она не была эпигонской, а выражала индивидуальность автора. У приличного композитора эти две музыки сосуществуют органично. Я могу считать себя традиционалистом, а авангард занимает поисковое место в работе. Сейчас простое и сложное в жизни очень переплелось: традиционное и новое, трагическое и комическое, абсурдное и органичное.
Примитивная или упрощенная музыка не развивает человеческую сущность, не отвечает глубоким задачам искусства, не дает возможность воспитывать душу человека как в самом себе, так и у слушателя.
Конечно, разговоры о конце композиторского творчества и конце жанров – это лукавство. Я не знаю, почему люди, которые сами продолжают сочинять, хотят запретить это делать другим. Я вообще против всякого рода запретов.
Сейчас, я думаю, пришло время античной широты, нового Ренессанса. Опять происходит приближение музыки к стихии гуманитарных наук, психологии, поэзии, литературе, и не надо этого чураться. Поэтому, не поддаваясь демагогии и всякого рода пугающим разговорам о якобы конце творчества, нужно подумать о том, что новое музыкальное творчество только начинается.
В тексте процитированы фрагменты из интервью, которые мастер дал в разные годы жизни
Юрий Симонов, народный артист СССР, дирижер
Он не боялся писать симфонии
Впервые я познакомился с музыкой Сергея Михайловича Слонимского в 1968 году. Это была его Первая симфония, которую я разучивал с моим оркестром в Кисловодске. Через год я дирижировал ее на гастролях Заслуженного коллектива оркестра Ленинградской филармонии в Новосибирске, Томске и в самом прекрасном зале России – Большом зале Ленинградской филармонии. Позже мне довелось стать исполнителем его Десятой («Круги ада»), 27-й («Лирической») и 29-й симфоний, а также других его сочинений…
Что меня привлекает в его музыке? Сергей Михайлович – один из немногих моих учителей, являющийся для меня примером и кому я обязан единственно правильным выбором направления в творчестве. Как композитор он вызывает мое особое уважение, поскольку даже в наши дни не боялся писать симфонии. Он близок мне и своей принципиальной творческой позицией. Под этим я подразумеваю такие важнейшие качества настоящего композитора, как эмоциональность и академизм.
Его музыка, безусловно, современна. В то же время, находя оригинальные интонации и разрабатывая их, он использовал простые технические приемы, делающие оркестровое звучание привлекательным – как для исполнителя, так и для слушателей. У истинно творчески заряженного автора процессы поиска, накопления и шлифовки музыкальной речи происходят на протяжении всей жизни непрерывно! Каждое сочинение Сергея Михайловича – выстраданное и оригинально оформленное движение в сторону поиска максимально выразительного языка. Именно поэтому его партитуры не выглядят нарочито сложными, как это случается у авторов, которые пытаются за внешними нагромождениями скрыть отсутствие мыслей или чувств, доступных пониманию обычного человека. Не будем забывать, что все мы «работаем» для нашей публики.
Как-то перед очередным исполнением его музыки в Москве я спросил у него, ощущает ли он себя счастливым. После непременных комплиментов оркестру Московской филармонии он – словно предвидя мой вопрос – посетовал на то, что сегодня мало внимания уделяется еще живущим композиторам… Я разделяю чувства Сергея Михайловича, когда он говорит: «…У меня нет своей партии. Нет ни одного человека, который бы специально заботился о распространении моей музыки… Это не жалоба… Я не люблю ни от кого зависеть…» Думаю, здесь речь идет не столько о спонсорстве, сколько о сочувствии и моральной поддержке… Его обижало равнодушие! Например, то, что его «музыка исполняется в основном только в Петербурге».
В тот вечер мы говорили о том, что в середине прошлого века ситуация с поддержкой композиторов была иной. Вспомнили, как это было! Если сегодня, например, в Якутии молодой автор напишет пьесу для оркестра – никто не обратит на это внимания. В те годы его бы пригласили в Москву… приняли в Союз композиторов… издали партитуру, а нам, дирижерам, рекомендовали бы эту пьесу исполнить. Помню, как я – недавно назначенный дирижер Большого театра – пришел в Госконцерт для уточнения условий моего первого выезда за рубеж. После того, как я показал предложенную мной программу, мне вежливо разъяснили, что пока в нее не будет включено произведение советского автора, мой выезд… под вопросом… Сегодня молодые дирижеры даже не поймут, о чем здесь речь.
Вообще-то, это правильно! Если не мы, то кто, кроме нас, будет играть эту музыку? В результате в течение двух следующих десятилетий – вплоть до Перестройки – я принял участие в исполнении произведений 115-ти советских авторов. Нисколько не жалею о потраченном времени, поскольку этот репертуар помог мне приобрести цепкость в работе и умение находить в партитурах то, что другие не успевали найти, или просто не хотели искать. Сергей Михайлович серьезно относился к любым мелочам, способным осложнить работу дирижера, и благодарил, когда я приставал к нему с вопросами: «Дорогой Юрий Иванович! Наборщица моих партитур – ученица: пропущенные паузы в начале части и соль-бемоль в финале – ее ошибка. Остальное – на моей совести. Большое спасибо за столь тщательную проработку партитуры… Как всегда, полностью доверяю Вам штриховые изменения и вопросы интерпретации, включающие динамику, агогику и пр. Ваш С. Слонимский».
Великий и скромный человек!
