Отрадно возвращаться к текстам книги, которую помнишь не только как тексты, но и как звучащее слово. Николай Николаевич Каретников в свое время записал отдельные новеллы из своего томика «Темы с вариациями» на «Эхе Москвы», и они слушались как захватывающие откровения.
Свидетели рассказывали, как Каретников входил в раж во время записи, выбрасывал в звук вместе с произнесением текста всю свою недюжинную энергию, легко превращал содержащиеся в новеллах зарисовки в зримые, полнометражные образы. Голос у Коли был радиофоничный, богатый тембрами, даже какой-то лучезарный, интонация живая и спонтанная, а его природный артистизм преобразовывал его во вдохновенного актера.
Это было в начале 90-х годов, и не удивительно, что Каретников появился тогда на недавно созданной радиостанции, которая поначалу была вполне себе толерантна по отношению к искусству и даже заинтересована в его раскручивании. Все на «Эхе» знали, что авторская запись новелл Каретникова – явление историческое по своему масштабу. Все ходили на цыпочках, когда шли сеансы записи.
Я тогда вел в Союзе театральных деятелей семинар по музыкальному театру и искал людей, которые бы могли раздвинуть узко профессиональные рамки восприятия. Среди таких могучих личностей, разумеется, располагался и Каретников. С ним мы вдруг подружились. Он притягивал к себе всеобщее внимание, потому что был не только большим композитором, но и взрывной, харизматической личностью, разбрызгивающей «все доброе и светлое» вокруг себя. Все его рассказы о чем угодно – о Бетховене и его «причудах», о забытых «заковыках» древнерусских обычаев, о принципах моцартовского музыкального мышления – мы как один слушали открыв рот, потому что тут были не перечисления того, что сказали другие, а собственные мысли интеллектуала Каретникова, давно копившиеся внутри и ждавшие своего выражения.
Как раз в это время я начал думать о русском варианте фестиваля «Сакро-Арт» в Локкуме и Ганновере – летом 1995 года. Я «прикинул» программу фестиваля, и одним из главных пунктов стало исполнение – мировая премьера «Мистерии апостола Павла» Каретникова на текст Семена Лунгина под управлением Валерия Гергиева. На «проверку» моей программы в Москву приехал штудиенляйтер Локкумской Евангелической Академии Ханс-Петер Бурмайстер – и при знакомстве с Колей и его музыкой он просто «снял шляпу», поняв, что имеет дело с музыкантом самого высшего уровня. И мы вместе с Колей ездили летом 1994 года в Локкум на польский фестиваль «Сакро-Арт» и на совещание композиторов, где обсуждались планы общих акций для представителей разных конфессий. Коля, который был убежденным православным (в книге есть его поразительно яростный и убедительный текст про отца Александра Меня), с радостью обсуждал эти планы и был готов принять участие в любых экуменических акциях. И в Ганновере мы прикидывали вместе, в какой из церквей состоится концертное исполнение его «Мистерии».
Осенью Коля заболел, с инфарктом попал в больницу, не слишком удачную. Я был у него несколько раз, и мы много говорили о Локкуме, о «Мистерии». Еще он хотел, чтобы мы вместе написали оперу на древнерусский сюжет, и незадолго до этого дал мне на прочтение книгу академика Бориса Рыбакова «Язычество Древней Руси». Для меня там было много нового, непонятного, а Коля с увлечением обсуждал саму идею жизни среди мертвых, умерших, которые не уходят, а постоянно остаются с живущими. Тогда мне это было совсем не близко, а вот теперь, с годами, я все яснее понимаю, что во мне есть эта языческая черта – все мои близкие, которые мне много дали по жизни, навсегда остаются во мне, и они рядом, «в шаговой доступности». А в один тихий вечер я к нему пришел в больницу, и мы поговорили как-то особенно душевно, а на следующее утро мне сообщили, что он умер.
«Мистерию апостола Павла» исполняли в Ганновере без него в августе 1995 года. Валерий Гергиев совершил тогда чудо – волевым броском освоил за несколько дней оперу, в которой вся часть, посвященная Нерону и римлянам, была написана в додекафонной системе. «Мистерия» была прочитана вдохновенно и суперпрофессионально, и успех в Ганновере был большой и заслуженный. Отрадно, что Мариинский театр в последующем исполнял это значительное произведение в концертах, а потом осуществил и театральную постановку.
Книга Николая Каретникова, изданная заново сегодня, весьма своевременна. Она может служить напоминанием. Есть в нашем национальном достоянии такой большой композитор, которому и сегодня найдется достойное место в нашей живой и насыщенной концертной и театральной жизни.
Мне представлялось странным, что некоторым серьезным музыкантам старшего поколения А. Глазунов казался великим композитором. Более всего это относилось к танеевско-мясковской композиторской ветви. Они ликовали по поводу пяти тем, которые одновременно звучат в конце его Пятой симфонии. Эти темы я видел глазами в нотах, но на слух различал только одну – ту, что плавала сверху. Его музыка напоминала мне мастерски раскрашенную куклу.
В семнадцать лет я решил поговорить о Глазунове с В. Я. Шебалиным.
– Виссарион Яковлевич, мне кажется, что Глазунов был очень странным человеком. Он пережил три войны, три революции, террор, но в его музыке я ничего этого не слышу. Я представляю себе весьма благополучного господина, сидящего в глубоком кресле перед горящим камином, с ногами, закутанными пледом; в руке у него бокал с бургундским (о бургундском я и до сих пор знаю понаслышке), у ног лежит большая собака, и не слыхать даже завывания ветра в трубе! – заявил я с неисповедимым юношеским максимализмом. Шебалин медленно развернулся ко мне. Его брови сдвинулись, лицо слегка побледнело, и он страшно закричал: «Глазунов – великий полифонист! А ты еще щенок!»
Я ушел посрамленный, но не переубежденный.
Спустя шесть лет, студентом пятого курса, когда наши с Виссарионом Яковлевичем отношения сделались иными, я решил снова повторить свои бывшие ранее и некоторые новые претензии к Глазунову. Я как будто заслужил право иметь собственное мнение, и Виссарион Яковлевич уже на меня не кричал.
Он грустно произнес: «Но ведь всякая музыка нужна…»
Я запамятовал, что он учился у Мясковского.
Показываю Д. Б. Кабалевскому свою Третью симфонию в фортепианном исполнении. Он в это время был еще и председателем Молодежной секции Союза московских композиторов. Во время прослушивания с его стороны иногда слышались неодобрительные, с закрытым ртом, «угу», и я с изумлением обнаружил, что он не вовремя переворачивает листы моей довольно простой партитуры – опаздывает на 3–4 страницы. Музыка закончилась.
– Коля! Что это?! Я не узнаю прежнего Каретникова! Откуда эта мистическая полетность?! (До сих пор гадаю, что он имел в виду.)
И далее в том же духе. Сплошь восклицания, все вне какой-либо логической аргументации. Через два дня показал симфонию на собрании Молодежной секции. Кабалевский на сей раз отсутствовал. Еще через день я был вызван к секретарю Союза композиторов СССР Владимиру Крюкову.
– Николай Николаевич! Стало известно, что вы написали некую новую симфонию, так вот, мы хотели бы с ней познакомиться.
– А кто эти вы?
– Имеется в виду секретариат Союза композиторов СССР.
– А для чего вы захотели с ней познакомиться?
– Видите ли, стало известно, что ваше сочинение имеет, мягко говоря, несколько странное содержание и написано подозрительным языком. Так вот мы, все вместе, это и обсудим.
– Но зачем? Позавчера я показал симфонию на Молодежной секции и получил полное одобрение, а это vox populi!…
– Это не vox populi, это vox nobili!…
Явиться на секретариат я отказался. Шел 1959 год. Симфония была исполнена на радио только в 1970-м.
* Глас народа (лат.)
** Глас избранных (лат.)