НЕОСВОЕННЫЙ КОСМОС «МЛАДЫ»

Млада» не идет ни в одном театре России. И в концертном исполнении ее дают чрезвычайно редко – подобно одному из чудес света или стихийному бедствию. И в этом есть свои резоны. Это сочинение представляет собой очень проблематичный жанр оперы-балета, партитура ее требует точного расчета от дирижера и режиссера в том случае, если оба договорятся о том, чтобы не погибнуть под руинами ее финала. Но этот вызов, который бросает «Млада» XXI веку, настолько же заманчив, насколько и рискован, то есть в полном смысле пан или пропал. Главная сложность в том, что в ней балета, то есть сцен без пения, пожалуй, едва ли не столько же, сколько и оперы.

Но добрый советник подсказал Валерию Гергиеву начать фестиваль с «Млады» не только для того, чтобы дать сигнал режиссерам, истомившимся по вызовам и головоломкам. Зная об увлеченности маэстро миром Вагнера, предложить такую славянскую альтернативу показалось очень даже поучительным. Николай Андреевич завершил свою четвертую оперу спустя целых восемь лет после «Снегурочки», до которой были написаны «Майская ночь» и «Псковитянка». «Млада» выглядит рядом с остальными 14 операми каким-то отдельным космосом, открывшим путь многим его последующим сочинениям, вплоть до «Сказания о невидимом граде Китеже». В ней сходится столько узлов и торговых перекрестков, по которым можно судить о состоянии ума и амбиций композитора, она дает такое необъятное плодородное поле для изучения культурной парадигмы, поиске само- и национальной идентичности, что только за одно это можно благодарить композитора спустя более чем век. Еще более поразительно, что из той кризисной, переломной точки композиторского творчества, в какой бесспорно оказалась гибридная оперно-балетная «Млада», лучи интуиции и предчувствия художника словно бы предсказали не столь отдаленное будущее – дягилевские «Русские сезоны», питавшиеся подобным синтезом жанров. Одна лишь сцена явления царицы египетской Клеопатры чего стоит.

Удовольствие от прослушивания «Млады» в исполнении оркестра, хора и солистов Мариинского театра заключалось, прежде всего, в угадывании мотивов разной протяженности, знакомых по разным произведениям Римского-Корсакова, – от «Шехеразады» (к моменту создания оперы уже сочиненной в 1888 году) до «Садко» и «Сказания о невидимом граде Китеже». Любопытно было анализировать и то, как более или менее заметно переплавлялись/переосмысливались в ней вагнеровские элементы в сферу иной мифологии, так напомнившие об усиленной выработке национального продукта в эпоху санкций. В либретто оперы чересчур яркой красной нитью проходит тема защиты против немецкого давления. Даже мотив плетения венков на праздник Купалы в самом начале первого действия мгновенно вызвал ассоциацию с верчением прялки в «Летучем голландце», а музыкальная характеристика Мстивоя, князя Ратарского отправила воображение в сторону Тельрамунда. Образ дочери Мстивоя с не слишком мирно настроенным именем Войслава показался более зашифрованным – и не Ортруда, и не Амнерис, тем более не леди Макбет, хотя на ее совести еще до всякого начала уже было преступление: отравленная главная героиня, мешавшая добиться руки и сердца возлюбленного Яромира, князя Арконского.

В характеристике няньки-оборотня Святохны, превращающейся, когда надо, в подземную богиню Морену, без труда можно было узнать хромающий мотивчик Наины. И какое смелое решение – отказаться напрочь от вокальной характеристики героини, чьим именем названа опера, оставив ей лишь трехдольный вьющийся призрачный лейтмотив-­секвенцию, словно подхватывающий растаявшую Снегурочку и предваряющий Волхову, превратившуюся в речку.

Занимательно было убеждаться в том, как старательно вырабатывал Римский-Корсаков, исходя из кучкистской концепции, свой язык, свою идео­логию, свой сценарий, свои интонации и героев. И в то же время поразительно было констатировать, как в этой опере балансируют и взаимодействуют камерная лирика и оперная эпика, романсовое начало (все арии Яромира в исполнении тенора Сергея Скороходова) и одержимость большим национальным стилем. Валерий Гергиев, надо признать, очень помогал в этом практикуме, не скрывая своей влюбленно-­вслушивающейся исследовательской интонации в подходе к этой незаигранной, сохраняющей удивительное обаяние музыке. Он словно бы демонстрировал, как формируется композиторский стиль и его исполнительская интерпретация, подчас почти создавая ощущение медитации, благо в этой опере как мало в какой другой так много коллективных молений богам, шаманских сцен вызывания духов.

Нежные акварельные краски – и плотные масляные штрихи, прозрачная снегурочкина звукопись – и дикий разгул нечисти на горе Триглав, где он не постеснялся воспользоваться и «скелетным» потрясыванием из «Фантастической» боготворимого кучкистами Берлиоза, и почти цитатой лейтмотива Клингзора из «Парсифаля» Вагнера. Прицельный выбор солистов удваивал удовольствие слушания. Дебютантка Анастасия Щёголева идеально справилась с партией Войславы. Бас Вадим Кравец, за плечами которого – партия Клингзора, предстал фирменным злодеем в образе Мстивоя, которому феерическую пару составила меццо-сопрано Анна Кикнадзе – Морена. Завораживала своим контральто Екатерина Крапивина в партии чешского лирного певца Лумира. Хороши были и эпизодические персонажи в картинах песен и плясок на торжищах, среди которых врезались в память юбиляции тенора Александра Тимченко в партии мавра из Халифата, явно предвосхитившего песню Индийского гостя в «Садко».

Но при всей интенсивности избавления от вагнеровских чар, финал напомнил и о радужном «Золоте Рейна», и о движении к Раю в «Китеже», примирив их светом композиторской благодати.