Оттенки трагического

Трифонов, накануне впечатляюще отыгравший сольную программу – костяк ее составили «Пестрые листки» Шумана, Восьмая Прокофьева и Восемнадцатая соната Бетховена, – на следующий день выступил с оркестром Мариинского театра в Пятом фортепианном концерте Бетховена, дополнив его двумя бисами.

Для петербургской публики это был подарок: Трифонов находится сейчас на пике формы, и каждое его исполнение превращается в «переоткрытие», переинтонирование, а то и в «пересоздание» хорошо знакомой музыки – такова природа его музыкантского слышания.

Но главным событием вечера стало исполнение Шестой «Трагической» симфонии Малера. Фанатичная убежденность, сосредоточенная устремленность к цели и одновременно обреченность трагического героя симфонии c недвусмысленной прямотой были выражены им уже в первой части – Allegro energico. Все дальнейшее логически развивало и углубляло исходную идею безнадежной, но упорной борьбы, идею трудного движения героя сквозь жизнь.

Симфонии Малера получаются у Гергиева довольно убедительно. А Шестая, видимо, задевает какие-то особенно важные струны в его душе. Невозможно отделаться от мысли, что он частично отождествляет себя с героем симфонии – с тем, однако, отличием, что герой терпит поражение и гибнет в борьбе с судьбой – эта концовка Гергиеву как личности определенно чужда. Что, впрочем, не помешало ему в финале довести сгущенный трагизм музыки симфонии до такого мощного апофеоза, что удары гигантского молота – удары судьбы – казалось, сотрясли основы мироздания.

Гергиев выбрал для исполнения вторую, промежуточную редакцию симфонии: ту, в которой Анданте стоит в цикле на втором месте, а Скерцо – на третьем. Можно понять этот выбор в том смысле, что дирижеру было важно убрать лирическую, медитативную прослойку Анданте между жутковатым маршеобразным Скерцо и финалом.

Драматические перипетии симфонии подавались и проводились Гергиевым с неукротимой волей и исступленностью, вполне корреспондируя с содержанием самой музыки. Слов нет, исполнение захватывало не на шутку: подчеркивая неумолимую остинатность ритма, Гергиев, как умелый кочегар, постоянно подбрасывал в костер слушательского внимания все новые и новые «поленья».

Тем не менее я бы не отнесла это исполнение Шестой симфонии к самым удачным в исполнительской карьере Гергиева. Бывало, что форма целого выстраивалась у него более убедительно. И дело было даже не в том, что медь периодически сбоила, «деревяшки» тоже вступали не всегда идеально, а звучание струнной группы казалось интонационно не выровненным. В конце концов, о технических мелочах забываешь, когда исполнение по-настоящему потрясает. Но в тот вечер потрясения не случилось; если начать разбираться, почему – то приходишь к неожиданному выводу: дирижер слишком увлекся нагнетанием однообразного остинатного ритма в первой и третьей частях, никак не дифференцируя это мерное движение динамическими оттенками. Это привело к темброво-динамической монотонии.

В сущности, отчего зависит строительство формы в крупных постромантических сочинениях? Прежде всего – от умения дирижера дифференцировать кульминации по силе, высоте и интенсивности, от умения выстраивать гряду кульминаций, пики которых различаются по степени пологости и градуированы по динамике. А в исполнении Гергиева в тот вечер кульминации почти не различались: это приводило к ровному динамическому гулу. Получилось слишком много энергического форте и маловато перепадов звучности, и это порой утомляло.

Но все равно, в целом, впечатление от концерта осталось позитивное; Шестая симфония пролетела на одном дыхании, и некоторая динамическая монотонность исполнения удивительным образом не снижала увлекательность самого процесса музицирования. А по окончании все находящиеся в зале – и публика, и музыканты оркестра – почувствовали, что только что пережили нечто значительное. Нечто такое, что выбивает нас из серой череды будней. Возвышающий трагизм симфонии, транслируемый посредством медиума-Гергиева, достиг в тот вечер своего адресата.