Петр Чайковский:
Всякий возраст имеет свою прелесть

ПЧ Я без всякой горечи принимаю поздравительные приветствия по поводу того, что год прибавился. Умирать я нисколько не желаю и даже хочу достигнуть глубокой старости, но не согласился бы, если бы мое согласие испрашивали сделаться молодым и снова целую жизнь переживать. Довольно и одной. Прошедшего… конечно, жаль, и никто более меня не любит погружаться в воспоминания; никто живее меня не чувствует тщету и мимолетность жизни, и тем не менее ­все-таки не хочу молодости. Всякий возраст имеет свою прелесть и свои хорошие стороны, и дело не в том, чтобы вечно быть молодым, – а чтобы как можно меньше страдать физически и нравственно… А еще что нужно, – это чтобы не было страха смерти. Вот в этом отношении не могу похвастать. Я не настолько проникнут религией, чтобы в смерти видеть с уверенностью начало новой жизни, и не философ, чтобы примириться с той пучиной небытия, в которую придется погрузиться. Никому так не завидую, как людям вполне религиозным.

ЕК Ваши друзья, пианисты и дирижеры Александр Зилоти, Николай Рубинштейн – они критиковали ваши фортепианные концерты, настаивали на переделках. Как вы относитесь к такому внедрению в ваше творчество?

ПЧ Дурацкое авторское чувство возмущается против радикальных перемен… До чего это ужасная каторга – возиться со старыми сочинениями. Сокращать, изменять подробности можно, – но вновь пересочинять давно уже пущенную в свет вещь – нет! Это свыше сил!!! На некоторые перемены Зилоти я согласился – на другие решительно не могу. Он пересаливает в желании сделать этот концерт легким и хочет, чтобы ради легкости я буквально изуродовал его. Достаточно совершенно тех уступок, которые я сделал, и тех сокращений, которые и я и он придумали.

ЕК О вас рассказывают, что вы нелюдим. Что на дверях вашего дома в Клину табличка: «Прием по понедельникам и четвергам с 3 до 5 дня». Но если вы путешествуете, то общение неизбежно – как вы обычно проводите дни за границей?

ПЧ Я очень доволен своим… житьем. Решительно никого не вижу и очень радуюсь, что нет ни одного знакомого, ибо ничто мне не мешает совершенно свободно располагать своим временем. Встаю рано и, напившись чаю, тотчас же принимаюсь за работу. В 12 часов иду завтракать и гулять; в 2 ½ возвращаюсь и снова работаю до 6 часов. Затем обед и вечер в театре или же в фланировании. Возвратившись домой, читаю, пишу письма и в 1 пополуночи ложусь. Такой образ жизни, правильный, ровный, деятельный, мне до такой степени по душе, что, несмотря на полное одиночество, я нисколько не скучаю.

ЕК Наше время отмечено свободой в отношении вопросов веры в Бога, вплоть до атеизма. А что думаете вы?

ПЧ Я совсем иначе отношусь к церкви, чем Вы, для меня она сохранила очень много поэтической прелести. Я очень часто бываю у обедни; литургия Иоанна Златоустого есть, по-моему, одно из величайших художественных произведений. Если следить за службой внимательно, вникая в смысл каждого обряда, то нельзя не умилиться духом, присутствуя при нашем православном богослужении. Я очень люблю также всенощное бдение. Отправиться в субботу в ­какую-­нибудь древнюю, небольшую церковь, стоять в полумраке, наполненном дымом ладана, углубляться в себя и искать в себе ответа на вечные вопросы: для чего, когда, куда, зачем, пробуждаться от задумчивости, когда хор запоет: «От юности моея мнози борят мя страсти», и отдаваться влиянию увлекательной поэзии этого псалма, проникаться ­каким-то тихим восторгом, когда отворятся царские врата и раздастся: «Хвалите господа с небес» – о, все это я ужасно люблю, это одно из величайших моих наслаждений!

никто более меня не любит погружаться в воспоминания; никто живее меня не чувствует тщету и мимолетность жизни, и тем не менее все-таки не хочу молодости

ЕК Лев Толстой, с которым вы были лично знакомы, в конце жизни поссорился с Церковью, предложив свои толкования Евангелия. Как оцениваете перемену, произошедшую с вашим великим современником?

ПЧ Когда читаешь автобиографии наших лучших людей или воспоминания о них, – беспрестанно натыкаешься на чувствование, впечатление, вообще художественную чуткость, не раз самим собою испытанную и вполне понятную. Но есть один, который непонятен, недосягаем и одинок в своем непостижимом величии. Это Лев Толстой. Нередко (особенно выпивши) я внутренне злюсь на него, почти ненавижу. Зачем, думаю себе, человек этот, умеющий, как никто и никогда не умел до него, настраивать нашу душу на самый высокий и чудодейственно-­благозвучный строй; писатель, коему даром досталась никому еще до него не дарованная свыше сила заставить нас, скудных умом, постигать самые непроходимые закоулки тайников нашего нравственного бытия, – зачем человек этот ударился в учительство, в манию проповедничества и просветления наших омраченных или ограниченных умов? Прежде, бывало, от изображения им самой, казалось бы, простой и будничной сцены получалось впечатление неизгладимое. Между строками читалась ­какая-то высшая любовь к человеку, высшая жалость к его беспомощности, конечности и ничтожности. Плачешь, бывало, сам не знаешь почему… Потому что на мгновение, чрез его посредничество, соприкоснулся с миром идеала, абсолютной благости и человечности… Теперь он комментирует тексты, заявляет исключительную монополию на понимание вопросов веры и этики (что ли); но от всего его теперешнего писательства веет холодом… Прежний Толстой был полубог, – теперешний – жрец. А ведь жрецы суть учители, по взятой на себя роли, а не в силу призвания. И ­все-таки не решусь положить осуждение на его новую деятельность. Кто его знает? Может быть, так и нужно, и я просто не способен понять и оценить как следует величайшего из всех художественных гениев, перешедшего от поприща романиста к проповедничеству.

ЕК Петр Ильич, вы патриот?

ПЧ Я думаю, что мои симпатии к православию, теоретическая сторона которого давно во мне подвергнута убийственной для него критике, находятся в прямой зависимости от врожденной в меня влюбленности в русский элемент вообще. Напрасно я пытался бы объяснить эту влюбленность теми или другими качествами русского народа… Качества эти, конечно, есть, но влюбленный человек любит не потому, что предмет его любви прельстил его своими добродетелями, – он любит потому, что такова его натура, потому, что он не может не любить. Вот почему меня глубоко возмущают те господа, которые готовы умирать с голоду в ­каком-­нибудь уголку Парижа, которые с ­каким-то сладострастием ругают все русское и могут, не испытывая ни малейшего сожаления, прожить всю жизнь за границей на том основании, что в России удобств и комфорта меньше. Люди эти ненавистны мне; они топчут в грязи то, что для меня несказанно дорого и свято.

ЕК Правда ли, что из всех композиторов прошлого вы предпочитаете Моцарта?

ПЧ Я и сам удивляюсь, что такой надломленный, не совсем нравственно и умственно здоровый человек, как я, – сумел сохранить в себе способность наслаждаться Моцартом, не обладающим ни глубиной, ни силой Бетховена, ни теплотой и страстностью Шумана, ни блеском Мейербера, Берлиоза, Вагнера и т. д. Не оттого ли это, что «Дон Жуан» был первой оперой, давшей толчок моему музыкальному чувству, открывшей мне целый неведомый дотоле горизонт высшей музыкальной красоты? Моцарт не подавляет, не потрясает меня, – но пленяет, радует, согревает. Слушая его музыку, я как будто совершаю хороший поступок. Трудно передать, в чем состоит его благотворное действие на меня, – но оно несомненно благотворно, и чем дольше я живу, чем больше знакомлюсь с ним, тем больше люблю его.

ЕК Вы – автор шести симфоний, шести концертов, одиннадцати опер, пьес для фортепиано, скрипки… На пороге круглой даты вы ощущаете себя способным на новые творческие свершения?

ПЧ Вообще я не без некоторого ужаса усматриваю в себе ослабление авторской силы и не могу не сознавать, что в этом отношении значительно состарился. Следовало бы, вероятно, дать себе продолжительный отдых и без укоров совести пребывать некоторое время в праздности, – но чем более я сомневаюсь в себе, тем более чувствую себя как бы обязанным работать и насиловать свое нерасположение. Что из этого всего выйдет, – не знаю.

ЕК «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать» – писал А. С. Пушкин. Как вы относитесь к сочинению на заказ?

ПЧ Стараюсь, чтобы не слишком скверно выходило. Решился, нуждаясь в деньгах, заняться мелкими пиэсами для фортепиано и положил себе в день писать по одной в течение месяца.

ЕК Кажется, что вы жаловались своему племяннику Бобу, даже иронизировали, называя свои Восемнадцать пьес для фортепиано «музыкальными блинами»…

ПЧ Знаете, замечательно, что чем дальше, тем легче и охотнее я занимаюсь этим делом. Сначала шло туго, и первые две-три вещи суть продукт напряжения воли, а теперь я не успеваю справиться с мыслями, которые одна за другой во всякие минуты дня мне являются. Так что если бы и я, и мой издатель могли: я – прожить год безвыездно в деревне, а он – всю эту массу нот издать и гонорар уплатить, то… я в один год мог бы нажить 36 тысяч с половиной!!!

ЕК Вы заядлый путешественник. Расскажите, что вспоминается из ваших странствий?

ПЧ Из всего, что я видел в Берлине, всего более мне нравится здешний аквариум. …Я присутствовал при кормлении крокодилов… и мне хотелось бы сходить и посмотреть кормление змей и удавов, но я боюсь впечатления, производимого удавами, когда им дают живых кроликов. Однажды мне случилось это видеть, и зрелище это произвело на меня ужасное впечатление.

ЕК Говорят, Петр Ильич, что вы – гурман. Листая меню в день рождения, чтобы вы заказали для души?

ПЧ Селедки в масле (на манер сардинок). Селедки обыкновенные один бочоночек. 3 фунта превосходнейшего швейцарского сыра. 2 фунта превосходнейшей паюсной икры. К­акой-нибудь превосходнейшей колбасы. Десяток превосходнейших апельсинов. Фунта 2 или 3 превосходнейшей клубники – из апельсинов и клубники будет у нас превосходнейший напиток на белом вине.