Персона
Говорить о любимых просто? По-моему, очень трудно. Появляется другая мера ответственности, робеешь, тревожишься за результат. Говорить о Викторе Викторовиче Третьякове трудно именно по этой и еще одной особой причине. Природная завершенность, собранность его искусства сопротивляются переводу в праздные описания, в украшенные эпитеты. Значительно легче высказаться о музыканте, сильном конкретными качествами: лоском в штрихах, скоростью пассажей, красивым звуком (только поосторожнее: список добродетелей мгновенно превратится в каталог рекламных слоганов). Но игру Третьякова нельзя разложить на расщепленные компоненты, она – сложный синтез технического мастерства, не знающего преград, и художественной выразительности, усмиренной традицией и вкусом. Его артистизм не лежит на поверхности, он – внутренний. Следовательно, до него не сразу дотронешься.
Но что, если все-таки произнести несколько слов? Школа, стиль, виртуозность, молчание и любовь. Может быть, вокруг них образуются круги ассоциаций, понятий, образов.
Школа – это люди. Ефим Яковлевич Гордин, первый педагог в Иркутске, о котором Виктор Викторович вспоминает часто и с большой сердечностью. Кирилл Михайлович Огиевский, ученик Давида Федоровича Ойстраха, замечательный скрипач и музыкальный писатель, оставивший необыкновенные воспоминания. Вот фрагмент:
«Я проводил консультации в своем обычном классе. В очередной раз открылась дверь, и вошел светловолосый мальчик со скрипкой и, здороваясь, взглянул на меня так приветливо, что от его прямого чистого взгляда повеяло такой теплотой и доброжелательностью, что я сразу же почувствовал к нему симпатию и подумал: как хочется, чтобы его внешность соответствовала его игре.
– Третьяков Витя, – записывал я в тетради, – гамму сыграешь?
– А какую вы хотите?
– Ту, которая тебе больше нравится.
Далее произошло нечто, что весьма редко встречается на вступительных экзаменах. Маленький светловолосый скрипач исполнял гамму как настоящий артист, с любовью вызвучивая каждую ноту. <…> Я уже догадывался, как будут исполнены этюды, пьесы. Я уже верил в этого маленького музыканта и не ошибся – вся программа была исполнена на самом высоком профессиональном уровне».
Жаль, что нельзя полностью процитировать рассказ «Великий русский скрипач», начинающийся этим эпизодом в Центральной музыкальной школе при Московской консерватории. Рассказ прекрасный. С теплым юмором Огиевский признает, что «золотая рыбка» юного таланта была «давно на крючке, причем у весьма солидного рыболова» – Юрия Исаевича Янкелевича. Имя выдающегося педагога приведет нас к именам Абрама Ильича Ямпольского, Иоаннеса Романовича Налбандяна, у которых учился он сам. От них прямая педагогической преемственности протянется к Леопольду Ауэру и Йозефу Йоахиму, соединив Москву и Петербург, Россию и весь мир.
Школа – это люди, но также их исполнительские взгляды. Поиск индивидуальной постановки и предельно разнообразной палитры штрихов, внимание к легато как первой по значению краске в этой палитре и полихромный тембр, большое дыхание и вокальная природа звука (скрипичное bel canto), «мышление с инструментом» и культура мысли, – трудно перечислить всё или даже немногое. Только очевидно, что Виктор Третьяков – безупречный представитель русской школы, сколько бы условностей ни скрывалось за этим. И, безусловно, образцовый выпускник класса Янкелевича. Юрий Башмет верно рассуждает о том, что «Третьяков выбрал самую трудную дорогу, по которой прошли до него многие». Но экстравагантных обходных троп он и не мог искать. По убеждению его главного наставника, Юрия Исаевича Янкелевича, интерпретации больших музыкантов разнятся только в деталях, в самом главном они единодушны.
Это вопрос стиля и стилей. Идея стилей, как отрицающих друг друга способов выражения, имеет достаточно длинную историю. Но еще прежде художники называли стилем не множество, а единство приемов, которые помогали им надежно приблизиться к эталонным образцам. Мы так привыкли к погоне за стилями, что забываем о стиле, где только и возможен непрерывный рост мастерства. Виктор Третьяков – искусник стиля именно в этом старинном понимании и художник неповторимой индивидуальности. Скрипка мастера Николо Гальяно в руках мастера Виктора Третьякова поет только своим голосом. Звук ее чистый, с едва заметной примесью благородной хрипотцы, как бы закаленный на открытом ветру.
Можно сказать, что Виктор Викторович с умеренным консерватизмом защищает классико-романтический исполнительский идеал. И если под классическим понимать преобладание строгой формы, а под романтическим – освобождение духа, то Третьякову близки обе ипостаси. Он классик в романтике и романтик в классике. Удивительна в этом отношении запись Первой сонаты для скрипки соло И.С.Баха. Материя звука отлита в твердой форме, но хранит внутреннюю экспрессию, как жар только что раскаленного металла. Или сонаты Моцарта, Брамса, Прокофьева, исполненные на концерте в Большом зале консерватории в 1969 году. В Моцарте классическая красота проявляет себя даже внешне – в рачительном распределении смычка, в ясности тона, бережно окрашенном вибрато. Одновременно Cantabile пропето с истинно романтической теплотой. Экспрессивный звук в Брамсе никогда не выходит из берегов классических пропорций, а в Прокофьеве за холодноватой выдержкой таится душа, обожженная исповедальностью.
Такие переходы и градации – что они, если не истинная виртуозность?
В расхожем понимании это слово значит другое: блеск, сила, рекордные темпы. Все это Виктору Викторовичу подвластно, хотя виртуозность у него высшего порядка. В одних случаях технические задачи он превращает в конкретный образ, в других – наслаждается игрой как таковой. В мощном скрипичном концерте Сибелиуса взбирается вверх по грифу и бросает аккорды, будто сдвигает целые пласты горной породы. В изящной пьесе «Этюд в форме вальса» Сен-Санса, улыбаясь, очерчивает прихотливый ритмический арабеск. В первом случае – широкие мазки, во втором – тончайшая кисть.
Большая виртуозность Третьякова – это «художественный охват» (термин Ю.И.Янкелевича) и умение выстраивать перспективу музыкальных планов. Это золотая канитель непрерывной кантилены (как в Чайковском) или разведенные посредством интонации и тембров оппозиции фраз (как в Сибелиусе, Брамсе, Шостаковиче). Это безмятежность и преодоление (как в Сонате Франка), внутренняя свобода, масштаб.
Выступления Третьякова эмоциональны, темпераментны, всегда интенсивны в излучении чувств. Но так же проникновенно он играет, не теряя жизни в piano, с таким же достоинством он умеет молчать. В растущем информационном шуме молчание кажется сверхредким качеством. Но это вдохновляющий пример независимости и мужества – высказываться с помощью слов или игры на скрипке только в том случае, когда не можешь не высказаться. Это придает естественной и музыкальной речи полный вес.
Что бы ни происходило, единственным достоверным поводом для высказывания будет любовь – к творениям искусства, к живому процессу сотворчества вместе с партнерами на сцене и слушателями в зале. Виктор Викторович умеет любить, а мы любим великого музыканта. Публика верна ему с несомненной победы на III Международном конкурсе имени П.И.Чайковского в 1966 году. Совсем недавно имя Третьякова, члена жюри XVI Конкурса, каждый раз сопровождали длинные и благодарные аплодисменты. Даже молчаливое присутствие такой личности рождает атмосферу музицирования и напоминает еще пять важных слов: ответственность, мастерство, ум, уважение и честность.
