Скрябин – гений или шарлатан?

Ефрем Подгайц: Скрябин – гений. Точка. Мне кажется, сама постановка вопроса вызывает большой вопрос. Конечно, гений, открывавший новые горизонты в музыкальном искусстве, но при этом никогда не уходивший от его сути. При всей новизне его музыка всегда оставалась музыкой!

Александра Филоненко: Безусловно, Александра Скрябина я считаю великим человеком и великим композитором. Те вещи, которые он открыл в своей музыке, вступают в непосредственную связь со второй половиной XX века. То, что он искал и нашел в расширении тональности, в ладах и гармониях, – параллель спектральной музыке Жерара Гризе и Тристана Мюрая. А также то, что он слышал свою музыку в цветах, и тональности получили свой цвет. Я считаю, что это тоже параллель с ХХ веком и частью уже с XXI веком – с мультимедиальными проектами, где свет и видео играют роль факта композиции. А лейтмотивы, как ни парадоксально, от Вагнера, когда супермотив лежит в основе сочинения. В свое время я исполняла его сложнейшие сочинения для фортепиано, но самыми сокровенными, искренними сочинениями для меня остаются прелюдии, в особенности Прелюдии опус 11, так же как и Прелюдии Шопена. Тем самым Скрябин, который проложил путь в ХХ век, несмотря на то, что для меня он является абсолютно композитором-новатором, остается последним романтиком.

Леонид Десятников: Гений.

Павел Карманов: Гений, гений…

Александр Чайковский: Для меня даже вопрос не стоит в том, что он гений. Музыка его абсолютно своеобразна, более того – она изумительно красива. При этом он был, собственно говоря, авангардистом, но выросшим на традиционной основе. Он начинал под влиянием Шопена, но поразительно быстро пошел своим путем и ушел вообще в атональность, в его произведениях даже можно найти элементы серийности. В этом он опередил нововенскую школу. Когда я учился и потом, когда активно выступал как пианист, то играл в концертах его Прелюдии опус 11 и некоторые этюды, в частности опус 65 – даже поступал с ними в консерваторию. Мне очень нравятся его поздние, атональные вещи, в частности сонаты, я часто включал в свои программы Седьмую сонату. Обожаю его оркестровые сочинения, «Поэму экстаза», Третью симфонию. Ведь у него есть потрясающие находки в оркестре. Можно говорить, что Первая, Вторая симфонии – неровные, но все равно инструментовка там изумительная. И меня всегда удивляло, насколько Скрябин сразу услышал «свой» оркестр. При том, что у него мало оркестровых миниатюр – то, с чего обычно начинают композиторы. Разве что поэма «Мечты», а дальше сразу Фортепианный концерт, в котором уже ярко проявилась скрябинская индивидуальность. Какой же он может быть шарлатан, если у пианистов это один из самых популярных композиторов. Все играют Скрябина: прелюдии, этюды, сонаты – одна из основ пианистического репертуара. И длится это почти полтора века, а это о многом говорит.

Кузьма Бодров: Скрябин для меня композитор-загадка. С одной стороны, я восхищаюсь чистотой его стиля и мощью мастерства. С другой стороны, его музыка меня не трогает совсем, от нее веет холодом. Что касается его гениальности или шарлатанства, мне трудно сказать. Однако, если рассматривать систему его гармонии, в том числе идею Прометеева аккорда, то,безусловно, он является первооткрывателем новых дверей.

Сергей Невский: Если в России музыка Скрябина часто рассматривается как завершающая и, возможно, тупиковая ветвь позднеромантической традиции, то в Европе, особенно в Германии, в Скрябине сегодня принято видеть первого композитора русского авангарда, предтечу Обухова, Вышнеградского, Лурье и раннего Мосолова. Здесь их прямо именуют скрябинистами, что меня поначалу, по правде сказать, немного шокировало. Но, действительно, если вы подряд послушаете вторую или четвертую прелюдию из 74-го опуса и Два ноктюрна Мосолова (1925), или «Откровения» Обухова (1916), вы услышите родство не только гармоническое, но и синтаксическое – склонность к монтажу двух- или четырехтактовых конструкций, как бы не связанных между собой, но создающих некий образ созерцательного переживания музыкальной статики. Обухов, вероятно, самый последовательный продолжатель Скрябина, он наследует ему и в интересе к жанру мистерии, и в развитии гармонических идей, приводящих от расширенной тональности к свободной двенадцатитоновости. Трудно сказать, почему у музыки Скрябина, особенно оркестровой, такой трудный путь к слушателю: может быть, виной тому ничем не сдерживаемый романтический аффект, который в свете драматической истории ХХ века кажется нам чем-то наивным, может быть, дело в непрерывном гармоническом напряжении – слуху у Скрябина просто негде отдохнуть, – но в любом случае сегодня ясно, что музыка эта куда более предвидит будущее, чем коренится в прошлом. Так, в «Гиперионе» для оркестра австрийского композитора Георга Фридриха Хааса (2006) скрябинские идеи световой партитуры доведены до логического предела, а любая спектральная партитура Гризе может читаться как вариация на Прометеев аккорд. Парадоксальным образом по-настоящему музыка Скрябина была услышана и аналитически оценена европейскими композиторами только в середине 70-х годов ХХ века, отчасти благодаря восторженной пропаганде его творчества австрийским ученым и композитором Гёстой Нойвиртом. Мне (как и почитателю Скрябина Георгу Фридриху Хаасу) также довелось учиться у Нойвирта в середине 1990-х, и именно он заставил меня увидеть в музыке Скрябина параллели с творчеством Берга или Веберна, вывел ее за пределы локального контекста русского Серебряного века и сопоставил ее открытия с открытиями его европейских современников. Условно говоря, он научил нас видеть в ней не только и не столько аффект, сколько порядок, парадоксальную логику и математическую соразмерность частей и целого.

Алексей Сюмак: Гиппократ считал, что гениальность – это переизбыток черной желчи, одной из четырех телесных жидкостей, которые составляют физическую сущность человека. И он же однажды высказался на тему о том, является ли гениальность болезнью: «Безусловно, но очень редкая. И не заразная». Скрябин – гений потому, что соответствует основным составляющим гениальности: интеллект (я преподаю полифонию и современную гармонию, поэтому прекрасно знаю, насколько сложны его язык и музыкальная организация мысли); творчество – каждый, кто знаком с музыкой Скрябина наверняка изумлялся его непредсказуемости и спонтанности в творчестве. Его богатейшая творческая палитра явно выходила за рамки музыкального (все знают, что светомузыку изобрел Скрябин), и масштаб его идей и до сих пор поражает смелостью. Ну и, наконец, продуктивность. Согласно общепринятому мнению, гении отличаются от всех остальных уже тем, что способны мыслить и создавать быстрее и эффективнее, чем обычные люди. Такая продуктивность основана на страсти и упорстве в достижении цели. Это все про Скрябина, так что мой ответ: да, гений. Хоть я его и не люблю.

Денис Хоров: О чем сегодня говорит нам имя Александра Скрябина?

Имя подобно территории, на которой рождается, живет и умирает история человека. Однако же художественная территория наделяет Имя статусом бессмертия. Художник – всегда территория неведомая, сокрытая и сложно устроенная. Имя Александра Скрябина не заканчивается смертью, а территория продолжает рассказывать нам об обновляющейся истории, вновь актуализируя значение этического и эстетического в нас самих.

Разумеется, Скрябин – это планета своего времени, своего рода спутник эпохи. Его обособленность от внешнего мира (например, намеренная незаинтересованность многим происходящим в музыкальной среде того времени) помогла возвести в степень свой гений и достигнуть полноты как в Музыке, так и в Идее.

Мистерия – большая идея, если не сказать заведомо невыполнимая. Это не просто закономерное веяние времени, заключавшееся в поисках нового синтеза искусств, или логичный результат его теософских увлечений. Мистерия – это и есть Скрябин. Пройдя долгий путь к собственной художественной полноте, Александр Николаевич встретил себя в идее дематериализации личности и мира. Эту встречу время и определило Именем «Скрябин».

«Скрябин – это сложно» – с таким учительским тезисом живут многие до близкого знакомства с его музыкой. Невероятный полет и свободу, огромный эмоциональный спектр я обнаружил при первом опыте прослушивания Восьмой сонаты в «живом» исполнении, учась в 4 классе ДМШ. Этот опыт помог мне породнить свое исполнительское начало с композиторским будущим. С тех пор Александр Николаевич воспринимается мной отдельно стоящим титаном музыкального Серебряного века (куда я, безусловно, включаю Рахманинова и Метнера).

Могу лишь догадываться, что полнота мысли, великолепие скрябинского оркестра и его фактуры, чувство высокого русского стиля были доступны отнюдь не каждому слушателю как прошлого, так и века нынешнего. Следуя науке и феноменологии творчества с близкого расстояния – разделяя, объясняя, ссылаясь, – мы никогда не увидим масштаба этой грандиозной планеты «Скрябин», не услышим голоса далекой звездной констелляции, определившей новую эпоху.

В искусстве только расстояние способно установить подлинное родство, в котором «художник может говорить в другом» и другой его понимает. Возможно, подлинное Имя Скрябина нам еще предстоит открыть.

Елена Лангер: Скрябин is neither! (Ни тот, ни другой. – «МЖ».)

Юрий Каспаров: Для меня Александр Николаевич Скрябин не просто безусловный гений, но вершина русской музыкальной школы, итог ее дореволюционного развития! Именно со Скрябина начинается новая история русской музыки.

Лично мне очень дороги идеалы Скрябина: поразительная вера в силу искусства, в его сокрушительную мощь в борьбе со злом, аристократический романтизм, глубина и масштабность замыслов, чистота идей, удивительное видение далекого светлого будущего – все это актуально по сей день не только на уровне идей, но и с точки зрения «космического» музыкального языка, круга ярких «огненных» образов и драматургии, всегда захватывающей и увлекающей любую, самую широкую аудиторию!

Для Скрябина музыка была не просто искусством, а чем-то несоизмеримо большим! Она была инструментом спасения мира, расширением его до пределов Вселенной и дальше, превращением в цветущий рай, средством прорыва в Царство Высокой Идеи! Скрябин искренне верил в то, что Красота спасет мир, но Красота в его понимании была тоже чем-то существенно более широким и содержательным, чем просто эстетическая категория, обозначающая совершенство и аккумулирующая качества, доставляющие наслаждение органам чувств. Красота в понимании Скрябина – это особый прорыв в Космос, завоевание внеземных пространств и астральных миров! Это триумф духа над всем материальным!

Подчеркну очень важный момент: произведения советских композиторов-новаторов – это тоже нечто большее, чем просто музыка. Это своего рода эзопов язык, некий конгломерат музыки, театра, философии, литературы, нередко мистики… Истоки этого явления я усматриваю в творчестве Скрябина.

Идеализм находил проявление во всех произведениях Скрябина – от фортепианных миниатюр до грандиозных симфонических полотен! И, наверное, можно говорить об «огненном идеализме» Скрябина – не только потому, что образ огня озаряет все его творчество, но и поскольку «огонь Скрябина» есть символ творческого горения, постоянно возрастающего накала, приводящего к состоянию плавления всего, что окружает Художника. В огне сгорает скверна. Огонь уничтожает все временное и непостоянное. Мир переплавляется и заливается в новые, лишенные недостатков, то есть совершенные, формы.

Каждый художник опережает свое время, но взгляд в будущее Скрябина пронизывал метагалактики и стремился вдаль на многие парсеки.