Стихия для ангела

В декорациях Дэвида Роджера, отсылающих к немецкому киноэкспрессионизму, к павильонным съемкам немых фильмов второй половины 1920-х, в частности, Мурнау (более всего к «Носферату, симфонии ужаса»), их современница – опера Прокофьева сегодня смотрится, с одной стороны, несколько анахронично, требуя как будто иного эстетического осмысления. С другой же стороны, эти лапидарные, душные, навевающие мистический, необъяснимый ужас картонные силуэты домов с зияющими черной пустотой вырезанными окошками в пространстве полупустой сцены способны сообщать музыке повышенную резистентность, задавая вневременной масштаб. При переносе на огромную сцену Мариинского-2 декорации обрели новый размах и перспективу, завибрировали нюансами, отражая новые вызовы времени.

Почву для романа Брюсова, стилизованного под возрожденческие романы-путешествия вокруг и вглубь себя, дала сама жизнь – сложный любовный писательский треугольник между автором этого сочинения, Ниной Петровской и Андреем Белым. Богемная среда Петербурга и Москвы об этом прекрасно знала, смело переплавляя в воображении современность и далекое прошлое, давая волю мистическим переживаниям. В опере Прокофьева сюжету романа был дан абсолютно вневременной разворот, уведший за рамки узкоцеховых разборок литературного мира. И в своем спектакле Дэвид Фриман сделал главный акцент на этом вневременном аспекте, при этом остроумно напомнив в условной природе декораций и о прямодушии старинного театра.

Сегодня, когда лица большинства все чаще прячутся за буквальными масками, скрывая за ними и лики и личины, «Огненный ангел» еще острее актуализировал тему поиска истины. В этом спектакле не менее главными, чем Рената и Рупрехт, персонажами является стая демонов, сопровождающих путь героев от начала до финала: их – устрашающее большинство. Но неспроста режиссер в третьем действии вдруг обряжает этих безликих серых демонов в камзолы как бы живых людей, давая понять, что Рената ищет в потерянном ангеле Мадиэле не столько воплощенного Генриха, сколько живого человека в толпе, где проще скрыться под маской, отказаться от собственного лица, мнения, души. Примерно в те же годы, когда Прокофьев в Европе и США вел работу над одной из своих выдающихся оперных партитур, свой роман «Мастер и Маргарита», ставший мировым бестселлером, увлеченно сочинял в Стране Советов и Михаил Булгаков. Тема мистического реализма, поиска пересечений и столкновений эпох не на шутку волновала умы художников того времени. А Фауст с Мефистофелем, фривольно разгуливающие по нескольким страницам «Огненного ангела», не только породнили два этих шедевра, но и предвосхитили постмодернизм.

В 1991 году опера «Огненный ангел» смогла появиться в Мариинском благодаря сопрано Галине Горчаковой, обладавшей недюжинным потенциалом и принесшей мировую славу этому театру, в том числе в записях, сделанных на Philips. Именно она смогла осилить эту партитуру, требующую от солистки немыслимой физической выносливости, гигантских душевных ресурсов. Сегодня в распоряжении маэстро Гергиева оказалась сопрано нового поколения – дебютантка Елена Стихина, артистка фантастического вокального и драматического дарований, обладательница киногеничной внешности. Тембр ее голоса чем-то даже напоминал тембр легендарной Горчаковой. Степень самоотдачи Стихиной на премьере была предельно высока, превращая исполнение в нечто выходящее за рамки просто музыки, что, вероятно, и задумывалось композитором. И Горчакова, и Стихина – бесстрашные певицы-актрисы, певицы-личности, отдающие отчет в том, с какими музыкально-драматическими реалиями вступили в контакт в этой опере.

Прокофьев вслед за своими предшественниками Верди и Пуччини бросил вызов Женщине как главному объекту мужского интереса. Правда, сама женщина в «Огненном ангеле» бросает своему рыцарю такие вызовы, что сохранить рассудок подчас становится крайне сложно. Что должен делать мужчина, когда сначала его просят «убить Генриха», а через мгновение – не сметь к нему прикасаться? В этой опере мужчина явно проигрывает женщине в интенсивности ее духовных поисков, интуитивности и находчивости, незаметно превращаясь в ее оттеняющего аккомпаниатора. Крупный голос богатой лирической природы, наделенный эмоциональным интеллектом, позволил Елене справляться и с массивом насыщенной декламационной фактуры, и с богатейшим прокофьевским мелосом особого авторского генезиса, замешанного на синтезе русского и европейского интонационного словаря. Невероятно увлекательно было наблюдать за мимикой, артикуляцией и пластикой Елены Стихиной во время концертного исполнения этой оперы, состоявшейся недавно во Владивостоке на фестивале «Мариинский». Интенсивность, с какой певица искала своего выдуманного Генриха, бесстрашно сражаясь с демонами и проходя испытания экзорцизма в финале пятиактной оперы, распространялась на каждого сидевшего в зале, пробивая рискованным электричеством. Страшная сцена, отдающая громом Апокалипсиса, с участием обнаженных монахинь, стала для театра камнем преткновения в контексте бесконечных запретов. Это была настоящая Рената, о которой, вероятно, мечтал не только Прокофьев, но и Валерий Брюсов, сочинивший роман. Валерию Гергиеву несказанно повезло с ней, ведь благодаря ей он загорелся идеей вернуть спектакль в репертуар.

Спутником Ренаты – в меру благородным Рупрехтом, который, согласно либретто, вернулся в Европу из Америки, был Евгений Никитин, прошедший испытание этой оперой не только в Мариинском, но и в одном из прошлых сезонов в Баварской опере в куда более провокационной постановке Барри Коски. Немецкая стать его вокала, налившегося соками за время карантинного сидения дома, придавала герою черты вагнеровского рыцаря, неожиданно выявляя в прокофьевской мистике родственные черты с миром германо-скандинавской мифологии, так горячо любимой маэстро Гергиевым и открывающей перспективу для новых режиссерских фантазий.