События
Дом культуры на Болотной продолжает выводить музыку из себя, а зрителей – из состояния спокойствия за свою психику. Первые минут десять после того, как распахнулись двери зала, часть зрителей подозревали у себя дебют шизофрении. Обычно ровный пол, перетекающий в сцену, на который иногда выставляют дополнительные места, создавая импровизированный партер, в этот вечер уходил куда-то вниз, под землю. В тот момент никто еще не знал, что это не просто разграничивающее углубление, а скорее котлован под бассейн. И «вода» вскоре «полилась».
Но не будем сразу нырять в музыку с головой. Сопрано Елене Гвритишвили – не первая с сольным концертом в программе «Музыка вне себя». До этого, наряду с «Броненосцем “Потёмкин”», Брукнером и Булезом, была представлена программа пианиста Ильи Папояна, впервые игравшего в пространстве «Электростанции». С Гвритишвили ситуация чуть интереснее: для вокалистки это был первый сольник в принципе. И хотя Елене известна больше по исполнениям барочной и современной музыки, для этого выступления она выбрала репертуар, которому не раз выказывала симпатию. Концерт состоял из романтической и импрессионистской камерной музыки. Сопровождал же ее пианист Сергей Каспров, запомнившийся в первом концерте цикла очень выразительным, но на удивление отчетливым и сухим звучанием – даже на педали. И, признаться честно, было интересно, будет ли такое звукоизвлечение сочетаться с разливистым голосом певицы.
Первой зазвучала «Лорелея» Ференца Листа – баллада о нимфе-русалке, очаровывающей проплывающих моряков на краю водного порога. В музыке композитор выписывает два настроения мелодии: обаятельное завлекающее и предрекающее неминуемое. Исполнительница, однако, создала другой звуковой облик героини. От робкого изящества крайних разделов не осталось и мокрого места, но вместо них появилось укачивающее спокойствие, даже уверенность. Состояние это осталось неизменным и в кульминации произведения, вот только из-за смены фактуры и движения спокойствие начало «окатывать ледяной водой». И так, почти без смены интонации и вокала, возвращение к первой мелодии под равномерно переливистый аккомпанемент фортепиано ощущалось пугающим и некомфортным.
Еще одна аберрация артистами водного образа явилась через «Три поэмы Стефана Малларме», написанные Морисом Равелем под впечатлением от «Трех стихотворений из японской лирики» Игоря Стравинского. Начало цикла, рисующее спокойное зеркало воды, переливалось арпеджио Каспрова (он заменил собой все духовые инструменты), пока Гвритишвили мягко тянула мелодию. Общий звук исполнения и легкая добавленная к акустике зала реверберация будто возвращали слушателей к более раннему образу Равеля – Ундине. И не прерывая ток музыки, не убирая ноты с пюпитра, а буквально смахивая их в сторону, музыканты начали мутить это спокойствие, создавая рябь. Певица хоть и осталась эмоционально отстраненной, пару раз не постеснялась пустить голос чуть больше в нос, искажая слышимое. Наконец просто яркие гармонии пошли волнами. Фортепиано бурлило, пенилось. Звук заливал яму партера. И пронизывающим ветром высилось над ним бесстрастное сопрано. От такой меланхоличной картины даже операторы Дома культуры застыли недвижимы за камерами.
«Затопив» основание зала, музыканты «поплыли» на восток. Елене Гвритишвили взяла для концерта и то самое, упомянутое выше, произведение Стравинского, после которого у Равеля «прорвало дамбу». Мягкий рассеянный свет сменился ровным белым прямоугольником. Пропало даже свечение, исходившее из рояля весь концерт до этого. В отличие от европейской музыки этот цикл ставит перед исполнителем не столько эмоциональную, сколько техническую задачу. А там уже музыка возьмет свое. В чем же сложность? Пусть японский не имеет несколько тонов произношения – не имеет он и нормированного ударения. И композитор хоть и взял перевод хокку на русский, но решил сымитировать эту языковую особенность. Поэтому вся вокальная партия выписана ровными длительностями без опоры на сильные доли – вместо них Стравинский использует направление мелодии как разграничитель. Исполнители нашли интересное решение, чтобы это ощущалось органичнее: сопрано Гвритишвили звучало слегка приглушенно, в то же время Сергей Каспров чуть больше подчеркнул верхний регистр инструмента. Дуэт превратился в струящееся шелковое полотно. На него изредка брызгами красных и черных чернил выплескивались выразительные скачки голоса и завихрения рояля.
Сложнее обстояло дело с редким гостем московской сцены – циклом «Песни безумного (влюбленного) муэдзина» Кароля Шимановского. Само название и текст предполагают исполнение в стиле арабского азана – призыва к молитве. И композитор любезно выписывает все характерные распевы и мелизмы. При этом каким-то чудом надо сохранить классическую постановку голоса. И пусть певица мужественно выпевала все фигуры, написанные композитором, жертвой стала эмоциональность цикла. Только к пятому номеру, когда палящее солнце в музыке сменилось ночной прохладой, голос исполнительницы налился красками. Даже звук клавиш утопал в драматическом сопрано; зал заполнил поток отчаяния героя истории, который через subito был вынужден вернуться к своим обязанностям призывающего к молитве.
Бросить публике, тонущей в эмоциях, спасательный круг оказалось некому. Да и поздно! Зазвучало последнее произведение – «Смерть Офелии» Гектора Берлиоза. Чувствовалось, что все линии концерта вели именно сюда – в «бурлящую реку». Исполнение было спокойным и тихим, прокидывая удочку Равелю. Вот только это не леденящее спокойствие сирены, а отрешенное принятие; колыбельная не для каких-то абстрактных нас, а для вполне конкретной нее – Офелии. Пару раз в вокализе Елене Гвритишвили даже полностью перешла на плоский, условно театральный голос, что, кажется, добавило музыке правдивости и искренности. «Вода подступала к горлу» героини и даже зрителей. Дышать становилось трудно. Зал поглотила тишина, сквозь которую сумела пробиться лишь «Песня Офелии» Рихарда Штрауса, исполненная на бис. Зал утонул в аплодисментах.
