В круге Тристии

Круги, круги, круги без конца. Тысяча шагов, которые никуда не ведут…» Хоровая опера «Тристия» Филиппа Эрсана с суровым либретто из стихов французских и русских заключенных прозвучала в России во второй раз. Премьера состоялась на Дягилевском фестивале 2016 года в Перми, и совсем недавно Теодор Курентзис с хором и инструментальным ансамблем musicAeterna привезли ее в новомодное «Зарядье». «Тристия» соединила песнопения в духе старинных мадригалов, фольклорные мотивы, восточные мелодии, «блатняк», тихую колыбельную и непринужденный вальс, поднимая важную и закрытую тему в нашей стране.

Историк и журналист Сергей Медведев не так давно высказывался в социальных сетях: «Тюрьма – вечный сюжет русской литературы, от Аввакума до Шаламова, от Достоевского до Довлатова, от Буковского до сегодняшних Лимонова и Рубанова. Казалось бы, изведаны и описаны все круги этого русского ада, но всякий раз появляется новый Вергилий и ведет нас вниз по ступеням – и всякий раз читатель примеряет это на себя, потому что в России, как известно, от тюрьмы любого человека отделяет лишь тонкая и условная пленка, иллюзия нормальности». Такими новыми Вергилиями стали Эрсан и Курентзис, воссоздав тюремные круги ада по Данте и в музыке, и на сцене.

Курентзис предложил композитору написать оперу в 2015 году, услышав его сочинение на фестивале «Свет и тени», где использовались стихи французских заключенных в тюрьме бывшего старинного аббатства Клерво. В итоге сетку текстов расширили русскими стихами заключенных (кроме Осипа Мандельштама и Варлама Шаламова – сплошь неизвестные авторы) и получили оперу из тридцати шести номеров, сокращенную при повторных исполнениях до тридцати трех.

«Тристию» сравнивают то с реквиемом, то с ораторией, то с хоровой кантатой, но все же жанр «хоровой оперы» здесь не случаен, если взять за идею «оперности» ее связь с литературным источником. Тридцать три вокальных номера – как тридцать три песни «Ада» у Данте, ставшего метафорой и знаменателем в сочинении. Несмотря на очевидно общие гены со «Скорбными элегиями» Овидия, написанными во время ссылки, и со сборником стихов Осипа Мандельштама «Tristia», именно пространство поэмы Данте диктует вектор оперы. Чтобы у публики не было в этом сомнений, во время общей кульминации под грозный ритм ударных и громогласные скандирования хора прямо из зрительного зала «И надо всем – тюрьма, как гений злой!», под красные лучи света и дымовую завесу – вынесли огромный плакат с надписью «Ад» на греческом языке. Остальное театральное действо тоже вызвало аллюзии на античный театр с нарочитой жестовой условностью и Вергилием-­Курентзисом в центре; даже зал напомнил круговой амфитеатр, со зрителями по всей окружности в 360 градусов.

Круги в опере получились концентрические и захватили сразу несколько уровней: здесь и содержание отдельных стихов, и композиция номеров, и небольшие зацикленные мелодические обороты с постоянными возвратами, и кружение хора, имитирующее движение арестантов, – все формирует бесконечную воронку, без возможности выйти из нее. Игра солирующих музыкантов с инструментами в различных точках зрительного зала не только позволила создать акустически объемное пространство, но и захватить всех посетителей в единую зону.

Эрсан сам выделил шесть кругов-разделов, в каждом раскрывая мысли заключенных: осознание безысходности и беспросветности, мечтания об освобождении и о любви. Каждый круг часто связан с определенным солирующим инструментом, выступающим как действующее лицо. Например, метафоричные тонкие номера со стихами Такезо в духе японских хокку сопровождает задумчивый фагот, песни про свободу и про бабочку, поднимающуюся к бесконечности из этого мира и летящую из страдания по пути любви, – порхающая виолончель. Особенно искусным в этом круге получился номер для восьми солистов и виолончели Acelluccio на корсиканском наречии про маленькую птичку, с затейливыми переливами. Аккордеон чаще всего нарочито примитивно поддерживает блатные мотивы, как «И вот сижу опять в тюрьме», первый номер о тропе на прозаический текст Шаламова и милую песню про «Милого зека», саркастически исполненную в Москве контратенорами. Крайний круг оперы обозначил бывший заключенный пермского лагеря Михаил Мейлах – филолог, поэт, переводчик, – выступив в качестве своеобразного реди-мейд-объекта, декламируя тексты в начале оперы и почти в самом ее окончании.

Хор musicAeterna бесконечно пластичен как в череде жанров, так и мизансцен. Насколько деликатны и ювелирны исполнители в соло и ансамблях, какая мощная сила в динамических наступлениях хора, как сбалансированы и органично выдержанны вертикали, насколько мягко и непринужденно переплетены горизонтали – столь же безукоризненно четко сформированы все перестановки на сцене. В исполнении пермяков переходы от духовных песнопений к тюремному шансону кажутся вполне естественными и само собой разумеющимися, при том что все контрасты графически рельефны и чеканно сменяют друг друга.

Аллюзия на ад транслируется на сам музыкальный язык Эрсана довольно любопытным образом: он не претендует на жесткий авангардный новояз и лишь иногда включает специфические приемы по типу наступающего скандирования или трепещущего шепота. В остальном – тонкая стилизация в различных жанрах, иногда с отсылкой в интонации и гармонии эпохи Возрождения – как раз ко времени жизни Данте.

Пытались ли создатели воспроизвести «ДНК, исходный код нашей страны», с которыми сравнивает тюрьму тот же журналист Медведев, – сказать сложно, но на болевую точку они точно нажали. Пермский край – место премьеры оперы – называют «республикой зеков»: здесь были созданы первые трудовые лагеря ГУЛАГа, содержащие едва ли не самое большое число заключенных. Позже был основан первый музей – так называемая «твердая» память о «негативном наследии» страны. Подобных памятников в России пока почти нет, и тенденция намечается скорее обратная: в Республике Коми два года назад установили памятную табличку в честь начала строительства местного ГУЛАГа.

Поэтому любые художественные высказывания, рефлексирующие на эту тему, – вызов и попытка призвать общественное внимание к национальному прошлому. Солженицын, Гроссман, Шаламов выполняли примерно такую функцию, описывая жизнь в лагерных условиях. В музыкальной сфере подобные высказывания появляются редко и порой силами отдельных энтузиастов. Вспоминаются «Пассажирка» Мечислава Вайнберга на тему еврейского геноцида в «Новой Опере» и в Екатеринбургском театре, а также серия концертов ансамбля KYMATIC о культурных травмах прошлого: ровно год назад – в день памяти Холокоста и полного освобождения Ленинграда – они исполнили сочинение Александра Кнайфеля «Agnus Dei» в московском музее ГУЛАГа. Их опыт недавно повторил питерский МолОт-ансамбль.

Если «Пассажирка» заставляет почувствовать себя неуютно при просмотре подробного показа истории о пребывании в лагере, да еще и на реальных событиях, то Кнайфель в «Agnus Dei» и Эрсан в «Тристии» не обращаются к сюжетам о человеческих страданиях или к политической манифестации, а создают сакральную атмосферу и добиваются эмоционального ожога у слушателя. У Кнайфеля – это своеобразный духовный Реквием, где латинский текст и дневник девочки Тани Савичевой из блокадного Ленинграда не произносят вслух, позволяя говорить только самим инструментам. Колокольность в осколках немой тишины, наслоение тончайших звуковых вибраций превратили двухчасовое действо в пространство памяти трагедии прошлого. В «Тристии» идея духовного скрывается за внешними театральными эффектами и палитрой стихотворных и жаровых смен, но остается идея мистериального приобщения к миру трагедии. Созвучна здесь скорее идея греческого катарсиса, призывающая к очищению и освобождению от накопившейся боли.

Опера Эрсана сначала воспринимается немного прямолинейно и как будто излишне доступно, но кропотливость работы с хором и органичное владение жанрами восхищает, а мелодии при всей традиционности звучат совсем не банально, а притягивают внимание. Курентзис в интервью газете Guardian на вопрос о лучших сочинениях за последние 50 лет назвал ее вместе с «Девочкой со спичками» Лахенманна, «Четырьмя песнями, чтобы перейти порог» Гризе и Lux Aeterna Лигети. Возможно «Тристия» выглядит в этой компании не столь уверенно, но это не только субъективный взгляд интервьюированного: по сути, это настоящий звуковой памятник историческому пласту, столь редко обсуждаемому в обществе. Подобные концерты и события стимулируют нашу историческую память, призывая предотвратить повторение ситуаций. В прошедшем году тема тюремного ареста стала едва ли не самой обсуждаемой в сфере искусства, поэтому «Тристия» Эрсана – хороший повод обернуться к истории.