События
Среди пафоса многоактных опер, громогласности оркестров с расширенными составами и обилием хоровых сцен, камерная опера сопоставима с тонкой струей свежего воздуха. Жанр полнозвучно заявил о себе в начале ХХ века, особенно когда искусство ринулось отразить драму конфликтов внутри психологического мира человека. По сей день актуальность его не теряется, слушателя продолжает привлекать возможность остаться с героем словно «тет-а-тет», в тесном контакте. Вместе с востребованностью жанра камерной оперы возрождаются и ее забытые «истоки» ‒ кантаты. Стоило ли обращаться к раритетам обсуждалось на семинаре «Журналистские читки».
Имя Генделя, в сравнении с его аскетичным современником Бахом, ассоциируется с помпезностью и пышностью королевского размаха, большей частью благодаря оркестровым произведениям (которые сейчас нередко звучат в исполнении крупных составов), грандиозным ораториям и массовым сценам из них (достаточно вспомнить лишь знаменитую «Аллилуйю»). Но вот многие «тихие шедевры» немецкого мастера остаются в тени забытья. К партитурам драматических кантат для камерного состава «Пастух Олинто» и «Аполлон и Дафна» рука музыкантов прикасается нечасто. «Солисты барокко» ‒ ансамбль, несущий благородную миссию популяризации таких произведений. Благодаря энтузиазму этих музыкантов множество редко исполняемых сокровищ открылись сегодняшнему слушателю.
Творческим кредо основателя коллектива, виолончелиста, аранжировщика, педагога «старшей гвардии» Андрея Спиридонова является манера исполнения, максимально приближенная к аутентичной, исторически достоверной. В доверительных рассуждениях, предваряющих выступление, он поделился и мыслью, что тенденция превращать оратории и кантаты в костюмированные спектакли с декорациями, смещая акцент с внутреннего на внешнее, лишают старинную оперу ее особого шарма, ее своеобразной интимности. В сегодняшнем же концерте, напротив, все настраивало на чувство «тайнозамкненного», сокровенного: и неспешные рассуждения руководителя ансамбля, и миниатюрное пространство зала с приглушенным светом, и близкий контакт артистов и зрителей. Совокупность таких нюансов поспособствовала полному погружению в мир героев кантат и даже вызвала ощущение уединения с ними.
Для лучшего понимания слушателем содержания произведений всем речитативам предшествовали русские переводы; вставки не только не нарушали драматургической целостности кантат, но также предоставляли исполнителям возможность играть интонациями в свободном актерском ключе, вызывая у публики безмолвное «верю!».
Прозвучавшая первой кантата «Пастух Олинто» под флером романтики отражает пантеистические представления о взаимоотношениях символических образов природы: Пастуха – метафоры плодородия, реки Тибр и звезды Глории. Две сопрановые партии ярко оттеняли друг друга: сочный, медовый тембр солистки «Геликон-оперы» Алисы Гицба, исполнившей партию Олинто пружинно и бодро, контрастировал с хрустально чистым, с отливом флейтовой прохладцы голосом Глории ‒ Яны Иваниловой. Ее пение, в самом деле, словно струилось светом лучезарной звезды, особое впечатление производили легчайше выполненные колоратурные рулады.
Многогранную партию Тибра раскрыл замечательный редкий тембр контратенора Рустама Яваева. Нечасто публике дается возможность услышать этот оттенок мужского диапазона – обычно его заменяют женским контральто. Однако благодаря энтузиазму коллектива в воссоздании аутентичного звучания, слушатель познакомился с тем пением Тибра, который задумал сам Гендель. В палитре героя была вся гамма чувств – от блаженной неги до гнева и возмущения с мгновенными переключениями, словно мануалов клавесина, между полярными состояниями: в мимике, в тембре, в динамике. Такая мастерская игра контрастами выдает в солисте опытного исполнителя старинной вокальной музыки, что является правдой: в его репертуаре не одна партия из мало исполняемых опер барочных композиторов.
Несмотря на виртуозное владение всех артистов сложнейшими генделевскими приемами – от скачков до бесконечных торжественных юбиляций, порой в исполнении появлялась некоторая нестабильность, заставлявшая усомниться в безоговорочности «верю!». Однако послевкусие, оставшееся от пестрой полифонии трех красивейших тембров в финальном трио, затмило всякое недоверие.
Если после первого номера концерта над залом витал дух ликования, то второй погрузил его в немую скорбь, молчание которой долго не решались нарушить аплодисментами. Кантата «Аполлон и Дафна» ‒ один из образцов глубоко психологических произведений, раскрывающих внутреннее преобразование героев без смены действий, лишь средствами музыки. Так, в образе Дафны вновь предстала Яна Иванилова, здесь ее голос и манера заиграли еще большими гранями: она была и грациозна, и пуглива, и полна гнева, и упряма, и абсолютно везде – убедительна, открыта и непринужденна.
В партии Аполлона дебютировал баритон Владислав Шавров, и дебют этот был удачным. Кроме того, что сложнейшие технически мелодии Генделя молодым артистом были исполнены совершенно безукоризненно, каждое из состояний своего персонажа он прожил с полной самоотдачей. Оттенки вокала менялись от одного номера к другому: звонкий, гулкий, громогласный, рьяно артикуляционный в сценах бравирования и неожиданно мягкий, бархатный в сценах признания в любви. Впечатление производили даже реплики, зачитываемые на русском языке, в чем, думается, проявилась немалая доля работы «крупными мазками» на сцене «большой» оперы, и, хоть это иногда будто отодвигало границу камерности, чувство напряжения все возрастало. Наконец, в момент осознания его героем фатального исхода ‒ смерти безответно любимой Дафны – в исполнении a cappellа, дойдя до предела piano, его голос еще какое-то время продолжал звучать, пока вовсе не растворился в тишине замершего зала. Какая точная нюансировка и тончайшее владение динамическими градациями!
Ансамбль «Солисты барокко» продемонстрировал чуткий баланс между слаженностью единого многотембрового организма внутри себя и ясной индивидуальностью каждого инструмента. Это, думается, тоже есть результат приближенности к барочной эстетике: каждый голос – часть канвы, но также – личность. Возможность услышать и вникнуть в «говорок» каждой такой личности – то в пугливые реплики флейты, вторящие вокалистке, то в торопливое высказывание возмущенной скрипки, то в резюмирующий все «сказанное» каданс клавесина ‒ еще одна грань той откровенной близости, что усиливается в камерной обстановке зала.
И в этой перекличке спорящих и соглашающихся тембров и характеров – своя особая экспрессия, неслышимая издали, но отчетливо видимая вблизи. Быть может, именно так и нужно: негромко и доверительно открывать для слушателя такие маленькие шедевры.
