Персона
Режиссер и композитор Владиславс Наставшевс дебютировал в музыкальном театре. Премьера спектакля «Искатели жемчуга» была положительно встречена музыкальными критиками и отмечена несколькими премиями.
ВЖ «Искатели жемчуга» – ваша первая режиссерская работа в музыкальном театре. Почему выбор пал на партитуру Бизе?
ВН Мне предложили поставить «Искателей жемчуга» специально для Большого театра. Целиком оперу я не знал, был знаком лишь с главными хитами, вроде романса Надира из первого акта.
ВЖ Что почувствовали после первого знакомства с музыкой?
ВН Честно говоря, когда послушал оперу целиком, то она не произвела на меня какого-то сильного впечатления. Однако, когда стал репетировать с артистами и переслушивать эту музыку снова и снова, я просто влюбился! По энергетике «Искатели» действовали целительно, успокаивали меня.
ВЖ Визуальной доминантой нового спектакля стал язык тела певцов. Как возникло такое решение?
ВН Музыка Бизе показалась мне телесной и очень тактильной. К тому же тело как инструмент всегда интересовало меня. В моих драматических спектаклях артисты часто высказываются через тело. К примеру, в «Медее», которую я поставил для Рижского русского театра, только два стула и язык тела. В «Митиной любви» – моем первом спектакле «Гоголь-центра» – актеры практически парят в воздухе, опираясь только на несколько вколоченных в задник гигантских гвоздей. Может быть, в дальнейшем внимание к языку тела и жестам даже станет моим методом работы в музыкальном театре.
ВЖ Работая над «Искателями жемчуга», вы думали о том, насколько удобно будет певцам в предложенных мизансценах?
ВН Разумеется. Есть предел того, что ты можешь требовать от людей. Чего-то необычного в «Искателях» нет – никто не поет вниз головой. Для меня было важно придумать, как певцы будут двигаться в пространстве, как поворачивать голову, как будет отзываться их тело – какие-то базовые вещи. К тому же мне хотелось уйти от локального колорита острова Цейлон, где и происходит действие оперы. Я шел от внутреннего состояния просветления, медитативных практик, а не от внешней атрибутики и мишуры.
ВЖ Кто для вас главный герой в «Искателях»?
ВН Зурга, конечно же. Меня интересовал человек, которого настигает прошлое. И это, на мой взгляд, самое любопытное в этой истории. Хотя я, конечно, сочувствую и любовникам – Надиру с Лейлой.
ВЖ Мне показалось, что в вашей постановке дружеские чувства Зурги к Надиру намного крепче, чем любовь к Лейле.
ВН Как ни странно, это идет от партитуры Бизе. Такого страстного дуэта, как у Зурги и Надира, мы не встречаем у Зурги и Лейлы. Их дуэт, наоборот, – сложный, враждебный. То, что Зурга любит Лейлу, мы можем только догадываться по контексту. В какой-то момент он просто объявляет ей, что любит, и все. Зурга проводит больше сценического времени с Надиром – поэтому такой смысловой перевес.
ВЖ До того, как начнет звучать музыка, Зурга выносит макет – уменьшенную копию сценического пространства. Что значит этот пролог?
ВН Условность и театральность происходящего – все персонажи живут в этом замкнутом пространстве. Зурга смотрит на этот макет сверху, а потом как бы оказывается внутри этойистории. Ну и потом мне было важно подчеркнуть, что это имеет отношение лично ко мне. В какой-то степени даже ассоциирую себя с Зургой. Как-то я переехал в новую квартиру в Риге и обставлял ее – у меня было ощущение, что создаю какие-то декорации. До сих пор не воспринимаю это жилье в бытовом плане. Может, это какая-то профессиональная деформация? Не знаю. К себе я отношусь как к персонажу некоего художественного произведения. Не мыслю себя индивидуумом, гражданином или налогоплательщиком.
ВЖ В сценографии «Искателей жемчуга» не так много предметов – стулья, торшер. Какую роль они играют в постановке?
ВН Это все про сакральное. Персонажи оперы верят, что Лейла в состоянии оградить их от злых духов. Такое априори древнее сознание. Мне было важно показать конфликтсакрального и человеческого. Любовная история – нарушение сакрального. Поэтому и предметы на сцене – обытовление. Мы понимаем, что это священное место, место для медитации. Казалось бы, как в это пространство вписаны торшер и стулья? К примеру, стулья появляются в тот момент, когда возникает тема запретных чувств. Лейла начинает петь про свою любовь и втаскивает стул в это сакральное пространство, где стульев быть не должно. Там есть лишь пол и голые стены. Это нарушение определенного уклада.
ВЖ Мизансцены рождались сразу после прослушивания музыки?
ВН Во многом мизансцены рождались интуитивно. Вообще, во время создания «Искателей» для меня сильна была автобиографичность. Вспоминал, как я вел себя в тех или иных ситуациях и что говорило мое тело – возможно, так и был найден уникальный язык тела и жестов для этого спектакля. Самой первой, кстати, родилась мизансцена, в которой хор расположен по периметру сцены.
ВЖ В каждом из трех действий оперы пластика хора решена по-разному. Как это работает в спектакле?
ВН В первом акте все упорядочено, второй акт – противодействие хора и протагониста. Такая отсылка к античности. В третьем акте хор полон той ярости, которая превращает их в животных – поэтому они не выходят, а выползают. И только угроза смерти их детей – пожар в деревне – заставляет их встать на ноги.
ВЖ На протяжении всей оперы жест показался мне неравноценным – достаточно утрированный в самом начале оперы, с постепенным уменьшением к концу спектакля.
ВН Я бы назвал это изживанием сакральности. Первый акт – некий порядок. Дальше сюжет развивается, и порядок нарушается из-за того, что вытворяют Надир и Лейла. Нарушена некая система координат, поэтому герои постепенно начинают вести себя более «бытово», что ли. Я, пока репетировал, влюбился в эту понятность правил игры, что называется. В драматическом театре нет такой ясности.
ВЖ Ясности?
ВН Опера – устоявшийся жанр, вид искусства с многовековой традицией. В опере музыка уже написана. Когда солисты приходят и поют, то они знают партии. В драматическомтеатре такого нет. Здорово, если подобное случается на премьере. И то не всегда. Имею в виду точность понимания и точность интонации, которая в опере задана изначально. Репетируя «Искателей жемчуга», я понял, что всю жизнь репетировал оперу. То есть, ставя драматические спектакли, я ставил оперные: просил артистов играть так, чтобы в результате зритель слышал музыку. В опере она уже звучит. И в этом есть ясность ситуации – у тебя есть музыкальная партитура. Бессмысленно ей сопротивляться, заниматься какими-то надстройками.
ВЖ Получается, для вас в драматическом спектакле слова складываются в музыку?
ВН Конечно. Не просто слова, а вся история целиком. То, что чувствует зритель в моих драматических спектаклях, близко музыкальному. Получается некое эмоциональное поле, которое трудно передать словами. Есть режиссеры от ума, а есть от эмоций. Вот я – про эмоции.
ВЖ А как слова преобразуются в музыку в вашем проекте с Иваном Лубенниковым? В 2019 году вместе с ним вы выпустили синти-поп-альбом на стихи русских поэтов, от Мандельштама и Есенина до Тарковского с Бродским.
ВН Для меня это гербарий под стеклом. Тексты, как такие высохшие листочки и цветочки, на которые ты смотришь сквозь стекло синти-поп-оболочки.
ВЖ Для вас эти тексты мертвы?
ВН Эти тексты принадлежат совершенно другой эпохе – большинство написаны сто лет назад. Однако лично для меня они суперактуальны. Возможно, и для многих тоже, если уж Федор Бондарчук вставляет мои песни в сериал «Псих». Благодаря синти-поп-аранжировке тексты парят в космосе. Там им и место.
ВЖ Почему именно синти-поп?
ВН Это ностальгия, закончившееся детство. Синти-поп был актуален, когда я был ребенком.
ВЖ Вы слушали электронную музыку в детстве?
ВН Не совсем электронную, но я слушал такие группы, как Pet Shop Boys или Bad Boys Blue.
ВЖ Но параллельно учились игре на скрипке в музыкальной школе?
ВН Все так. Бах – было нечто обязательное, самой собой разумеющееся, а вот Bad Boys Blue – это лето, дворы, купание на реке. Свобода, если хотите…
ВЖ Песни для проекта были написаны до сотрудничества с Лубенниковым?
ВН Часть песен была написана давно, другая писалась во время создания альбома. Обычно я приносил готовую песню, а дальше мы вместе работали над ее синти-поп-оболочкой. Композиция могла быть создана лет десять назад, как «Я изнемог», а могла быть закончена буквально вчера. Вообще, весь альбом – это ирония. Ирония над тем, во что ты раньше верил по юности лет.
