История
2024‑й — год больших юбилеев. Особенно пышно в Австрии будут праздновать двухсотлетие со дня рождения Антона Брукнера. К этой дате приурочены несколько фестивалей (в том числе и в монастыре Святого Флориана под Линцем, где Брукнер долгое время служил органистом и хормейстером), многочисленные концерты и даже выпуск цикла записей полного собрания симфоний во всех возможных редакциях. Тем не менее для широкого круга слушателей наследие Брукнера до сих пор остается почти непроницаемой вещью в себе.
Среди своих коллег, симфонистов позднего романтизма, Брукнер находится на особом положении. Он не был мгновенно признан, как Брамс, но успел стать известным при жизни. Не переживал внезапный ренессанс, как Малер, но и не был совершенно забыт. Его репутация композитора-аутсайдера — это в большей степени сумма двух факторов, имеющих отношение скорее к слухам и «черному пиару», чем, собственно, к творчеству Брукнера. Венские городские легенды о неотесанном растяпе из Ансфельдена, стремящемся в высшую лигу настоящих гениев, занимают львиную долю монографий, посвященных творчеству мастера. Даже классический труд Константина Флороса «Брукнер: личность и творчество» наполовину состоит из этих анекдотов, не всегда имеющих под собой доказательную базу. Масла в огонь добавили и ближайшие ученики, братья-«апостолы» Франц и Йозеф Шальки. Для популяризации музыки своего ментора они сделали очень много, но не только конструктивного. Рассказы о беспомощности Брукнера в работе с крупной симфонической формой, байки о его потерянности в агрессивном мире венских музыкантов, самые оголтелые редакции его композиторского наследия лежат на их совести. Безусловно, «апостолы» хотели как лучше и пытались привести самобытные пространные симфонии к иллюзорной удобоваримости (читай: к усредненному пониманию массового вкуса публики), но именно в этом случае лучшее — враг хорошего. В результате у человека, впервые сталкивающегося с творчеством Брукнера, возникает несколько заведомо ложных ожиданий:
а) Брукнер — чуть ли не слабоумный, поэтому писал через пень-колоду. Для восприятия его музыки нужно делать либо скидки на эксцентричность и «ненормальность» автора, либо обладать какими-то специальными слуховыми навыками;
б) если разговор заходит конкретно о симфониях, то во главу угла ставится их протяженность, нескладность. Конечно же, это следствие пункта а. Все остальное уходит в тень.
Да, выросший в деревне и глубоко религиозный композитор отличался от столичных светских львов отсутствием внешнего лоска, но уж точно не отсутствием профессиональной хватки и целеустремленности. Для выходца из крошечного села Брукнер сделал отличную карьеру, пройдя путь от сельского учителя до капельмейстера Придворной капеллы и почетного доктора Венского университета. Выдержав на отлично выпускной экзамен на профессионального органиста (где нужно было показать не только владение инструментом, но и навыки импровизации и знания в контрапункте и гармонии), наш герой не остановился и начал обучаться композиции, закончив курс в сорок с небольшим лет. Даже профессиональные неудачи он воспринимал с выдумкой, хоть и довольно болезненно. Венский филармонический оркестр отверг его Вторую симфонию — Брукнер добился того, что именно этот коллектив исполнил ее, пусть и не в Музикферайне, а на церемонии закрытия Всемирной выставки, проходившей в столице Австрии. Именно Брукнер представлял империю на органных фестивалях за рубежом. Смешной неуклюжий человек делал то, что считал должным, и побеждал.
Что касается музыки, то масштабность брукнеровских симфоний действительно поражает тех, кто встречается с ними впервые. Чем больше вы слушаете, тем скорее убеждаетесь, что все они скроены по одним и тем же лекалам. Некоторые дирижеры-современники композитора отказывали ему в исполнении, пеняя именно на то, что каждая новая симфония по форме ничем не отличается от предыдущей. Особенно злые языки язвили: «Одну и ту же симфонию переписали девять раз». Все верно. Узнав от Отто Кицлера, своего учителя по композиции, об «идеальном», восходящем к венским классикам строении сонатно-симфонического цикла, Брукнер просто придерживался освященных традицией соотношений. Первая часть — сонатное аллегро с тремя темами в экспозиции, вторая — адажио в двойной трехчастной форме, третья — скерцо с трио. Венцом становится эпический финал, в котором темы предыдущих частей могут вернуться. От моделей Бетховена или Гайдна формальный каркас симфоний Брукнера отличается только масштабами изложения. Упрекать композитора в самоповторе в этом случае настолько же странно, как сетовать на то, что в каждом католическом соборе есть три нефа и алтарь.
Именно поэтому в извечной дихотомии романтической музыки «что сказано» и «как сказано» для нашего героя важнее «что». И если вы все еще не готовы к четырехчастному полотну в полтора часа длиной, то, к счастью, у Брукнера есть небольшая… Песня? Кантата? Вокальная миниатюра? Ни одно из этих определений не подходит для описания небольшого произведения для хора, солиста, четырех валторн и трио йодлеров «Вечерние чары» (Abendzauber). В нем можно расслышать почти все главные брукнеровские топосы. Мечта любого романтика: в микрокосме отражается макрокосм.
«Вечерние чары» — плод свободного вдохновения. Брукнер писал для хора много и часто, но почти все такие произведения были созданы либо на случай, либо для каких-то прикладных целей. До переезда в Вену он сочинял мессы для собора Линца, где работал органистом, и песни для любительского вокального ансамбля Frohsinn, которым руководил много лет. Опус 1878 года на слова поэта Генриха фон дер Маттига (в миру — зальцбургского врача Генриха Вальмана) был создан уже в столице, без определенной причины и ожидал своей премьеры более сорока лет. На первый взгляд, стихи кажутся безмерно наивными — хоть сейчас бери и печатай на открытке «Привет из Альп!»:
Озеро грезит между скал,
Роща тихо шепчет.
Склон горы освещен
Серебряным светом луны.
Из лесной тьмы
Доносится отзвук соловьиных трелей,
А с озера звучит
Чудный напев.
Я сидел на берегу озера,
погрузившись в сладкий сон;
Мне приснилось, что я
Возношусь к небесам.
Кто может забыть
Это блаженное место!
До сих пор в глубине моего сердца
Звучат волшебные мелодии.
Брукнер почти дотошно воспроизводит звуковой пейзаж, знакомый любому, кто проводил летние вечера у озера в Тироле или в Баварии. Шелест леса, далекие зовы альпийских рогов, из пивнушки слышен не вполне трезвый, но поразительно интонационно чистый йодль. Вот только чем больше вслушиваешься в этот саундскейп, тем более загадочным он становится.
Кажется, что в одном произведении собрались самые важные для Брукнера мотивы. Редкий комментатор не сравнивал его музыку с природными явлениями, все сплошь импозантными — то горный хребет, то лавина, то потоки лавы. В «Вечерних чарах» излюбленный романтический Naturlaut отдан мужскому хору, поющему с закрытым ртом. Вместе с неспешной сменой красочных созвучий в широком расположении этот саунд дает поразительный пространственный эффект. На этом фоне солист-баритон выводит бесконечную мелодию: как будто бы народный напев, но с прихотливым и непредсказуемым развитием. А начальный мотив этой песни трубят четыре валторны. Казалось бы, у кого из романтиков не было хора про лес с сопровождением квартета валторн? Но в «Вечерних чарах» бодрые фанфары медных духовых на контрасте с почти остановившимся временем основного материала кажутся либо остроумной коллажной вставкой, либо зовом иного мира. Еще более нездешними сигналы кажутся, когда их начинает имитировать трио йодлеров, расположенное, по указанию композитора, «вдалеке». Это и есть тот самый «чудный напев», несущийся с озера. Брукнер поручает колоратуры трем сопрано — специалисты, знающие о его преклонении перед Рихардом Вагнером, сразу же слышат голоса трех русалок из «Золота Рейна». После кульминации, на словах «я возношусь к небесам», солист умолкает — и природа обретает дар речи. Финальную хвалу волшебному месту поет хор. Индивидуальное «я» растворяется в антропоморфном пейзаже и становится частью мировой гармонии.
Гармония — ключевое определение для творчества Брукнера. Даже в пятиминутной миниатюре ему удается смонтировать захватывающий мир из элементов, которые у иного композитора собрались бы в пародию или в китч. Самое подкупающее в произведениях ансфельденского мастера — чувство важности и уместности каждой детали происходящего. Истовый католик Брукнер чтит каждое воплощение Творца во Вселенной. Именно поэтому его симфонии напоминают райский сад, в котором есть место всякой твари: и прекрасной, и увечной, и идеальных пропорций, и еще не определившейся с тем, в какой вид она разовьется. Густав Малер как-то сказал, что для него написать симфонию означает создать новый мир. Не стоит забывать, что Малер был учеником и огромным поклонником Брукнера. Учитель не столько создавал миры, сколько фиксировал свою бесконечную благодарность от уже существующего. Ведь садовник райского сада дает расцвести всем цветам, главное — дать им время проявиться и запастись терпением. То же самое может сделать любой меломан: замедлиться, довериться и действительно прислушаться. Награда не заставит себя ждать.
