Вспомнить все

Полутьма. На авансцене – покосившаяся софа (с одного бока у нее нет ножек, опирается прямо на пол, с другого подставлены пачки книг). Над сценой – кусок потолка, с которого свисает старая люстра, градусов на десять отклоняющаяся вбок от вертикали (этого достаточно для ощущения неправильности, разрушения, опасности; в последней картине люстра будет лежать на полу – катастрофа уже свершилась). На софе спит человек. Когда из полутьмы появляются героини оперы и начинается «Слыхали ль вы…», человек подскакивает, морщится, хватает подушку, закрывает ею голову и снова пытается заснуть. Это – Евгений Онегин (Константин Сучков). Та давняя деревенская жизнь ему снится.

Спектакль Владиславса Наставшевса, премьера которого только что вышла в Пермской опере, сделан так, что в реальности существует только (за)главный герой. Он лежит на своем диване, вскакивает с него, снова падает, бродит рядом, а все остальные персонажи существуют лишь в его воспоминаниях. Отсюда созданная художником по свету Константином Бинкиным полутьма (иногда сгущающаяся до почти полного мрака), в которой проявляются отдельные световые пятна – так прорисован механизм памяти: часто мы помним важных для нас людей и их поступки, а кто был рядом – мгновенно вылетает из головы. Отсюда важное решение: роли Ротного, Зарецкого и Гремина соединены в одну (премьеру пел Гарри Агаджанян). Нет, не то чтобы человек, затем женившийся на Татьяне, выступал секундантом Ленского – это, безусловно, разные люди, – но для Онегина они все слились в одного персонажа, тем или иным образом поспособствовавшего печальному развитию событий. Также важно отсутствие танцев как таковых, даже намеков на них, даже крохотных па  – что у Лариных, что в Петербурге – Онегина вообще не интересовали танцующие, он их не замечал. У него вообще с обществом было сложно, потому и хор убран за сцену. В доме Лариных все эти «он дамам к ручке не подходит» звучат издалека и смутно (ясно, что герою на мнение окружающих начхать), а в Петербурге во время «музыки бала» герой сидит в одиночестве и лицо артиста транслируется на задник. Он один, один, один –  твердит нам постановка. Вот сидит (лежит) и вспоминает.

При этом, надо полагать, что-то (многое) в уме достраивает – он же не мог знать, как и о чем говорила Татьяна с няней. У Онегина в распоряжении есть реальность нескольких встреч с Таней, а в каких обстоятельствах писалось ее письмо, он может только догадываться. Но персонажи оперы не просто разыгрывают соответствующие сцены, стоя за онегинским диваном и требуя от него реплик в тех местах, что предусмотрены Чайковским, – они действуют как назойливые привидения. Татьяна (Анжелика Минасова) прислоняется к спине сидящего на диване Онегина и обнимает его за плечи, а когда он встает – приникает к его подушке. Эта Татьяна в видении вообще довольно бесцеремонна – трясет героя, пихает, БЕСПОКОИТ. То есть вот в этом постсюжетном видении героя он продолжает выставлять героине претензии – мол, усложнила ему жизнь. Да-да, он любит ее в ее петербургском варианте – но до сих пор раздражен тем, что из-за нее все так непросто.

За пультом стоит Михаил Татарников. В буклете объяснившись в любви к интерпретации Юрия Темирканова, он следует его традиции «медленного чтения» текста Чайковского и таким образом совпадает с интонацией Наставшевса. Никто никуда не спешит, все произошло давным-давно, и каждый зритель знает, чем эта история закончится. Режиссер и дирижер соглашаются в том, что эта опера – именно «лирические сцены», и режиссер отделяет каждую картину закрывающимся занавесом, а дирижер отчетливо прописывает начало и финал каждой этой картины. Не поток жизни, который рвется, захлебывается, может вырваться неведомо куда (как было в спектакле Дмитрия Чернякова в Большом с Александром Ведерниковым за пультом, где дирижер изумленно, но вдохновенно следовал за режиссером), но сад камней, картинка для вечности. Недаром важным символом в этом спектакле становятся засушенные цветы – в руках у персонажей не раз появляются прямо кусты прутьев. С такими «вениками» в руках встречаются Ольга (Наталия Ляскова) и Ленский (Борис Рудак) – и, заслонившись ими от зрителей, целуются. Потом этими сухоцветами Ленский размахивает, как матрос – сигнальными флажками, выражая всю степень своего огорчения и гнева. (Но мы ведь помним, что это – взгляд Онегина, что и в воспоминаниях давно убитый приятель выглядит нелепым и слишком нервным?)

Кроме дивана на сцене появляется старое фортепиано – за него садится Ленский, и «куда, куда вы удалились» звучит как исполняемый им романс. Это, видимо, самое тяжкое воспоминание для Онегина – от него нельзя просто отмахнуться, тут поможет только алкоголь – и Онегин пьет прямо из бутылки. Но это тоже не помогает: реальность и кошмар смешиваются, герой кидается к фортепиано и со стуком захлопывает крышку.  Ленский падает – и «начнем, пожалуй» звучит, когда он еще лежит на сцене. И в дуэли еще один важный момент: выстрела не слышно. Приблизившийся к Онегину Ленский просто рушится. Так в воспоминаниях Онегина – потому что помнить выстрел нет сил.

Последний акт предъявляет нам выстроенные на авансцене ряды стульев, обращенные к заднику, – а там, у задника, фортепиано. Этакий маленький зрительный зал в ожидании представления. Вот только герой сидит тут же, как зритель, и вдоль стульев проходит Гремин с Татьяной, приземляясь на другом конце ряда. Взгляд Онегина мгновенно становится сосредоточен на Татьяне – тут он запомнит все до мелочей. Например, то, что при обращенной к мужу фразе «я устала» – фразе, собственно, дежурной – Татьяна оседает в руках Гремина, чуть не падая в обморок, но тот мгновенно подхватывает ее. Именно эта реакция дает Онегину надежду: его не забыли, к нему не равнодушны. Потому он и направляется потом к ней домой – но встреча происходит у того самого фортепиано. То есть на глазах у публики (которой еще нет в «зрительном зале», но светские люди знают, что она есть всегда). На сцене перед всем светом, в присутствии мертвого Ленского (тот лежит на фортепиано) – какие надежды тут возможны? Татьяна обнимает и отталкивает Онегина – и стулья начинают заполняться, петербургский свет рассаживается в ожидании зрелища, и Татьяна рядом с мужем садится в этих же рядах. Перед «залом» остается только Онегин – и ему действительно тоскливо. Это – момент соединения воспоминания и реальности.

В спектакле, решенном, по сути, как монолог главного героя, исполнитель заглавной роли чрезвычайно важен – и Константин Сучков не просто безупречно спел партию, но отлично сыграл Онегина. Всю муку, весь морок воспоминаний, досаду, иногда даже злобу, дикий нерв надежды – все было прописано в лучших традициях современного психологического театра («по-додински», если вспомнить учителя Владиславса Наставшевса). Вообще, весь квартет главных героев был на высоте – и можно только отметить, как тесна роль Ольги для Лясковой, как мало у этой героини текста для артистки, которой есть что рассказать про эту явно совсем непростую девушку (не то чтобы сквозь нее прямо сияла Кармен, но улана, за которого героиня Пушкина вышла замуж, явно ждали большие испытания). Так, новая версия «лирических сцен» Чайковского в Перми стала одним из важных событий этого дерганого и  нервного сезона. Сезона, где театру только и остается что напоминать зрителям: «Искусство вечно».