События
Иногда солнце протягивает свой лучик человеку среди самой стылой зимы, когда никаких чудес уже не ждешь, потому что все заведено и идет своим чередом слишком давно, чтобы вдруг засверкать.
Бесшабашная в своем демиургическом задоре «Снегурочка» Островского за полторы сотни лет деградировала до книжки-раскраски, в которой крупный шрифт скрывает существенно уменьшившийся объем. В культурной памяти Весна и Мороз спорят разве только о том, что положить под елочку, Снегурочка из дочери становится внучкой, а Елена тает не хуже заглавной героини. «Снегурочка» Римского-Корсакова дожила до наших дней в лучшем случае как эротическое фэнтези (поклон Дмитрию Чернякову, он хотя бы попытался), в худшем же – как слишком нудная для подростков сказочка. Анахроничный мелос, несовременная (бес)чувственность, красота, перешедшая в утомительный национальный колорит, аллегорическое бытописание, привычное до степени намертво прикипевших к плите пельменей. Где ты, «Снегурочка»? Что за прибыль нам аукаться, что за радость тебе откликнуться?
Молчит снежная девица. Отвечает солнечная – Ева, дочь Солнца, приехавшая в ледяной мирок, где немногочисленные местные жители боятся весны буквально как огня, а еще сильнее боятся, что об этом кто-нибудь догадается. Но Евгений Загот и Константин Рубинский выводят жителей Айсвилля (по обе стороны рампы) на чистую воду, точнее, на чистый снег.
«Айсвилль» – редчайший случай создания театрального напряжения при фабуле, обозримой сразу, как снежная равнина. Премьера в петербургском «Приюте комедианта» состоялась в середине декабря 2023 года. Режиссер Алексей Франдетти сделал то, что умеет лучше всего: пригласил звезд и создал вокруг спектакля мощный информационный шум. Треск ложного глубокомыслия вокруг спектакля, по счастью, не может заглушить музыку, но, кажется, несколько вычитает смыслы из драматургического целого, образы же модных антиутопий (собранные публикой в комментариях телеграм-канала режиссера) прикрывают историю о прощении, жертве и гомеостазе мироздания немного чересчур плотно – поневоле задумаешься, а дочитал ли постановщик партитуру до конца, прежде чем браться за работу? В этом, пожалуй, спектакль парадоксально конгениален описываемому в «Айсвилле» миру.
Вопреки лингвистической интуиции, Айсвилль – не город, а остров, герметичный и изолированный социум с большим потенциалом ассимиляции. Айсвилльские берендеи – не язычники, а католики, и по воскресеньям ходят к мессе «в часовню святого Фомы», должно быть, Дидима, хотя не исключено, что и Аквината: Ordnung muss sein. Либретто объясняет, что на острове «особенный воздух, неподвижный, ледяной; почти любой звук сразу замерзает, кроме голоса, голос теплый», – но голос-то как раз и холодный. Замерзшие голоса годятся для битбокса и живого семплирования, тела – для перкуссии. Храмом становится весь остров и каждый человек, но храмом пустым, чтобы лучше резонировало. Как и положено в церкви, музыкальным инструментам здесь не место. Ансамбль из девяти солистов поет а капелла все два часа.
В храме замерзшей природы поклоняются, разумеется, сексу: это символический капитал, используемый как репрессивное средство. Секс доступен айсвилльцам по купону и только раз в год, в отличие от убийства – тоже по купону, но по мере надобности. Постоянная неудовлетворенность жизнью канализируется в стяжательство телесное, как в нашей реальности – в финансовое, Островский и Римский-Корсаков идут на растопку пожара современности. А дальше авторы свободно скользят по клише и канонам, культурным кодам и реминисценциям.
Композитор Евгений Загот во всем ориентируется на лучших. Он знает эталоны и как слушатель, и как дирижер, понимает структурные и конструкционные особенности жанра, не сетует на традиции и на привычки публики, а ставит их себе на службу. Узнаваемости он не боится: в его чемодане – собственные и чужие сочинения, идеи и затеи, подходы и приемы, которые он всегда готов сочетать, изменять, трансформировать, подвергать вивисекции и гибридизации. Мелодист и стилизатор, Загот плодит и размножает мюзиклы в репертуаре отечественных театров. И всякий раз получается удачно, ярко, нескучно, аккуратно, симпатично и памятно, но вместе с тем кажется, что ремесло заедает в партитурах Загота то, ради чего это ремесло нужно: детищам Загота как будто бы не хватает значимости собственно музыкальной, не прибавленной либреттистом или режиссером. Виной ли тому чрезмерная приверженность жанру как чему-то готовому и оттого не нуждающемуся в развитии, или жесткие рамки заказов, или еще какая напасть, гадать не станем; порадуемся лучше разрешению столь долгого и строгого поста.
Загот отправляет вокалистов по лабиринтам далеких тональностей и нечетных ритмов, постоянно сдвигает гармонию, присыпает унисоны диссонансами. Кажущиеся четкими контуры мелодий теряются в буране обманчивой формы, театральное звучание осыпается полистилистическим снегопадом. Рубинский рисует морозные узоры, сплетая рифмы и аллитерации с ритмизованной прозой, примораживает фрагменты строф Островского друг к другу, смотрит, как нарастают сосульки бытовой речи на опасных карнизах поэзии.
В либретто Константина Рубинского живет и дышит все то, что замерзло и увяло в тексте Островского. Здесь сочетаются поэзия и драматургия: и изящество, и ехидство, и открытая, прямая эмоция, и интеллектуально собранный стих. Как когда-то Островский, Рубинский собирает свою историю не из одного источника, а из множества любимых осколков культуры. Двойной персонаж «Айсвилля», контральто Бо и Бо, хранит в банках кусочки навсегда ушедшего счастья, «летние заготовки на зиму», но, разумеется, в формалине. Воспоминания Рубинского – живые; от фильмов фон Триера до поэзии Джона Донна, они пускают корни, ветвятся, топят лед.
На холоде сложно произносить длинные слова, так что имена у айсвилльцев односложные, а вот педали в гармониях долгие, как зимние ночи. И любовь на острове невозможна, но ни один вокалист не остается без поддержки других голосов – поддержка, она же контроль. Согревают по-настоящему только напевная, щемящая, как лоэнгриновские скрипочки, тема Солнца в самом конце, тема инструментальная, которой завершается спектакль. Айсвилльцы избавляются от чужаков и прячутся от солнечной музыки в убежище, пережидать весну. Вроде бы все понятно: в человеке нет благодати, он может только извлечь ее из земного подобия лиры, послушать, устрашиться и бежать. Солнце может нас любить, но только безответно, сил ответить хватает только у тех, кто готов умереть. И все же впервые эта тема проводится в верхнем регистре сопрано. Голос прорезает многослойные гармонии, организует их вокруг себя, проходит «в склеп, в трущобу и лазарет», как солнечный луч, которого невозможно было дождаться – и который все-таки появился, чтобы напомнить, что не только телесная жизнь существует на свете. А может быть телесная-то и вовсе не существует.
