События
Ориентализм в искусстве, в частности, в музыке, в эпоху глобализации, и особенно на фоне политических реалий, давно утратил свое декоративное значение. Все турецкие рондо, оперные серали и абу-гассаны, «Алжирские этюды» и «Восточные стихотворения», когда-то воспринимаемые мало передвигавшейся по земному шару публикой как экзотика, утратили свою пряность. Судите сами, либретто «Искателей жемчуга» таково: на Цейлоне племя ныряльщиков за жемчугом выбирает вождем храброго Зургу. Жрец Нурабад застигает нарушившую обет целомудрия жрицу Лейлу на свидании с Надиром; влюбленный в Лейлу Зурга узнает в ней (по сохранившемуся ожерелью) свою давнюю спасительницу и жертвует собой, чтобы отвлечь гнев племени от влюбленной пары. Следует поджог им целого селения, Зургу бросают в костер. Сюжет, достойный Гюго, особенно, что касается ожерелья и костра, но мало подходящий, чтобы тронуть публику XXI века. Стоит ли громоздить на сцене пальмы и хижины и наряжать певцов в шкуры и бусы, чтобы все прозвучало убедительно?
Постановщики спектакля, они же и декораторы, антверпенский творческий коллектив из четырех человек «FC Bergman» переносят действие… в дом престарелых. И попадают в болевую точку, в самое уязвимое место человеческой души: в трагическое осознание необратимости времени. Все происходящее – это воспоминания героев, накладывающиеся на их нынешнюю реальность, на их последние беспомощные дни в этом мире, и вкупе с лиричнейшей музыкой это оказывает сокрушительное воздействие.
Спектакль показывает Зургу в приюте, где время от времени буднично умирает кто-то из обитателей. Умершего увозят на носилках и помещают в холодильную камеру, очевидно, для сохранности до составления протокола о смерти. В этом же доме появляются старый Надир и полуживая Лейла, до того дряхлая, что куда там графине из «Пиковой дамы». С появлением Лейлы и первым звуком её пения вспыхивает та любовь, что не умерла в стариках.
Голос любимой женщины, этот дух молодости, некая нематериальная субстанция без видимых отметин распада – вот, что возвращает цепенеющие тела к жизни.
Вращающаяся декорация позволяет увидеть не только скудный нынешний мир одинокой старости, но и прежний – тот, когда трава была зеленее. Благодаря конструкции выгородки и игре света, опера практически добивается эффекта Дж. Кэмерона, одним наездом кинокамеры воскресившего затопленный проржавевший «Титаник». Предстающая взору панорамная картинка с застывшей морской волной и чайками, зависшими в вечном полете, открывает портал в ту невозвратную жизнь, которая осталась только на фотографиях – недаром в приюте Зурга с помощью проектора показывает пенсионерам потускневшие слайды искателей жемчуга, понимай – ловцов молодости: белозубых, загорелых, счастливых. Эта застывшая волна возвращает зрителей в мир погибших курортных фотоателье с их реквизитами из папье-маше, в мир подкрашенных открыток, камушков и ракушек, приветов с Ривьеры или из Анапы.
У действующих лиц оперы есть дублеры – безмолвные молодые люди, замершие на фоне вечной бирюзовой волны, как фигуры из Музея мадам Тюссо. Первое воспоминание: юные Надир и Зурга, стоя рядом, смотрят на Лейлу, лежащую на волне. Проворот круга: Надир и Зурга еще рядом, но Лейла уже на берегу, и Надир смотрит в ее сторону. Еще круг – полная отчаяния и бури последняя живая картина: Зурга и Надир в броске, в противостоянии, с взметнувшимися полами одежд – и Лейла, оцепеневшая в порывистом движении, с взвихренным прибрежным ветром подолом. Мало того, что визуально это подано очень красиво, с искусной фиксацией одежд и выверенной мимикой лиц, что придает невероятную правдоподобность картинке, но еще и психологически это очень точно приближено к собственно эстетике восприятия прошлого, прошлого вообще – неважно, какой временной отдаленности.
Буря воспоминаний персонажей порождает драматичное пробуждение застывшей четы: пара нагих танцоров с чарующей пластичностью, с акробатической ловкостью рисует страсть, захватившую когда-то молодых Лейлу и Надира.
Поразительно в постановке решена роль Лейлы. Певица проводит половину спектакля в сложнейшем силиконовом гриме, будучи заперта в нем, как в скафандре, с головы до пят. Во втором действии, когда накал чувств при дуэте с Надиром достигает апогея, она снимает грим с себя, как спускают платье на любовном свидании, выпрастывается из старости, как бабочка из кокона, и снимает кожу с лица – это производит мощное впечатление. И отныне на сцене царит юная Лейла, та, какою она осталась в памяти Надира и Зурги – круглолицая прелестная девушка с каштановыми кудрями и матовой гладкой кожей– такой Дориан Грей наоборот.
Развязка вполне закономерна, ведь реальности никто не отменял. В третьем акте чайки лежат кверху лапами, вода тускнеет, и работник богадельни принимается ее подкрашивать. Нам словно дают понять: все-таки волна была гипсовой… и, верите ли, от этой мысли испытываешь боль. После драматичной сцены объяснения с Зургой, Лейла завязывает себе глаза и вслепую устремляется вверх – по волне, туда, где – на небесах? – уже ждет ее Надир. Зурга противостоит Нурабаду, защищая ускользнувшую пару и давая ей выиграть время. Ему выпало остаться одному, без друга, без любви, – он все равно что мертв. Служители раздевают его, и он сам медленно идет к холодильной камере.
Против ожидания, музыка не идет вразрез с психологической атмосферой спектакля, как это часто бывает при перелопачивании сюжета режиссерами в попытке «осовременить и приблизить». Пожалуй, можно понять, почему корректировка сюжета так «легла» на душу: все же мы имеем дело с французской оперой ХIХ столетия. Конечно, восточный дух в ней присутствует, но не настолько, чтобы встать стеной перед западным слушателем, мол, это все не про нас. Кроме того, по общим лирическим темпам опера органично смыкается с темпом физического угасания человека, нисходя от moderato к morendo.
Опера была спета и сыграна на едином дыхании вокальным коллективом и оркестром под управлением молодого бельгийского дирижера Давида Рейланда, ставшего в прошлом сезоне также первым – за двадцать лет – «своим» дирижером за пультом Национального оркестра. Молодых Лейлу и Надира танцевали Бианка Зуэнели и Ян Дебоом. Нурабада исполнил молодой бас Станислав Воробьев, он же сыграл в мимических картинах молодого Зургу. Надира спел американский тенор Чарльз Уоркмен, знакомый россиянам по роли Финна в «Руслане и Людмиле» в постановке Большого театра. Тембр его гибкого голоса был светел и чист, но на верхах партии, буду откровенна, он звучал жидковато. Самые страстные аплодисменты от поднявшейся на ноги публики получили Зурга и Лейла. Зургу спел итальянский баритон Стефано Антонуччи, голос его, обладающий некоторой вибрацией, был уравновешен удивительной игрой, редкой по благородству и достоинству. Лейлу блистательно спела, продемонстрировав не менее блестящую актерскую работу, сопрано Елена Цаллагова, успешная солистка многих европейских театров.
Пусть персонажи «Искателей жемчуга» не обрели счастья. Зато зрители, бывшие в этот вечер в театре, воистину нашли бездну жемчужин, и отнюдь не мелких.
