Musica musicans

Сначала примеры. Владимир Юровский, выдающийся дирижер нашего времени. Его программы музыки ХХ века и концерты, составленные из совсем новых сочинений, приводят в восторг, заставляют ощутить включенность в мировой музыкальный процесс. Не забудутся два его проекта. Первый – исполнение музыки Сергея Прокофьева к драматическому спектаклю «Борис Годунов» в постановке Всеволода Мейерхольда. Все происходило в Концертном зале имени П. И. Чайковского, строившемся исходно как театр Мейерхольда (ГОСТиМ). В процессе строительства театр как институция был ликвидирован, а Мейерхольд расстрелян. «Бориса Годунова» в те далекие годы не исполнили. Поэтому «реабилитация» спектакля наполняла зал какими-то особыми токами.

Еще раз ощущение значимости возникло, когда в первом отделении Юровский исполнял первую редакцию «Бориса Годунова» Мусоргского в полусценическом варианте (режиссер Ася Чащинская), а во втором осуществил мировую премьеру оратории Юрия Буцко «Сказание о Пугачёвском бунте». Тут внутри нас работали два «датчика»: во-первых, показанное казалось донельзя актуальным, как будто нам являли злую реальность и бездны, неизбежно возникающие как ее следствия. Во-вторых, целое лепилось и строилось с такой безмерностью внутренней энергетики дирижера, что нас захватывало нечто космическое, выходящее за пределы слышимого. Как раз здесь и возникала та musica musicans, которая есть имманентная причина всего сущего. Музыка вовлекала нас в круг бытия.

А вот Рождественская оратория Баха, которую Владимир Юровский исполнил в начале этого года, в которой в самой содержатся «тайны бытия», оказалась явлением musica musicata. Все звуки как будто бы на месте, а живого послания музыки нет. Перед нами что-то плоское, недвижущееся. Мало того, что звучащее находится вне зоны действия правил барочной музыки, оно еще и не содержит некоего дополнительного «опиума», который бы мог действовать на нас сам по себе.

Ярчайший пример постоянного поиска musica musicans – дирижер Теодор Курентзис. Если вспомнить его недавнее исполнение Девятой симфонии Малера, которая сама по себе требует невероятной выкладки от дирижера, то можно с уверенностью сказать: превратить гигантскую вселенную великого страдальца в космический удар по нашим личностям Курентзису удалось. Мозги и души не могли вместить все потрясение, какое на нас буквально взваливал дирижер.

В то же время не могу забыть свое удивление, когда в Зальцбурге, при исполнении всех симфоний Бетховена, Курентзис представил нам Первую симфонию. Создалось такое впечатление, что дирижер «раздел» великого композитора. Мы услышали музыку молодого немца, который еще и не подозревает, что такое симфония. Ведь тут, в Австрии, все уже давно это поняли и строчат симфонии направо и налево. А простоватый тевтонец рубит с плеча, идет вперед без всякого разумения. Перед нами оказалась в чистом виде musica musicata, внешний мир, в который растущий и экспериментирующий гений в данном случае еще не вписывает свои открытия.

Чечилия Бартоли открыла нам новые миры. Уже ее первый диск, с ариями Россини, заставил понять, что ядро художественного послания может содержаться в алхимии голоса. Точно так же мы внезапно слышим туше (да, возьмем это «старомодное» слово) пианиста-чудодея – и понимаем, что истина здесь. Истина – английское the truth, и нельзя не вспомнить Джона Китса: «Beauty is truth, truth beauty» – «Красота есть истина, истина есть красота». Мы сразу помещаем красоту в центр мировосприятия. Но вот Чечилия Бартоли приезжает в Москву лет десять назад и поет в БЗК концерт с ариями сумасшедшей сложности, когда надо рвать себя на части, чтобы выдюжить. И она рвет себя на части, это ей не впервой, но сердце заковывает в латы, чтобы оно ей в залихватских голосовых скачках не мешало. У южных наций такое случается, и Федерико Феллини тоже в некоторых фильмах отправлял свое нежное сердце в угол, чтобы оно там постояло на бобах и почувствовало свою вину. И снимал фильм, в котором смыслы плавали в разные стороны. И Бартоли пела тот концерт лихо, а до смысла общечеловеческого было не достучаться. Помню, как в Людвигсбурге она как будто занималась эротическим сеансом, вокальным стриптизом, со всем залом. А тут, в Москве, никакой тебе musica musicans, только шикарные завитушки примадонны! Где это приспособление внутри артиста, которое вдруг уносит его с полей бессмертия на луга самолюбования? Но продолжу про Бартоли. Она, сообразно возрасту, потеряла свою «алхимию голоса». У нее теперь голос очень хорошей певицы, и все. Мне, оглашенному, фанату, наизусть знающему все записи Бартоли, пришлось пережить резкий кризис. Шла опера «Ариодант» в Зальцбурге. В антракте я горевал, тоскуя по алхимии. Но во второй части оставались две главные арии титульного героя, когда он сначала чуть не кончает с собой от неимоверной ревности, а потом возвращается в жизнь. И Бартоли обе эти арии спела – как великий музыкант. И дала нам понять, что такое musica musicans, даже если в горле больше не алхимия, а тонкая химия.

Вообще мы ценим артистов по их максимуму, по высшим достижениям. Валерий Гергиев не во всех своих концертах и спектаклях доводит публику до кипения. Но я никогда не забуду мою первую встречу с ним в Ереване, в 80-е годы, когда он был главным дирижером тамошнего симфонического оркестра. Играли Первую и Четвертую симфонии Иоганнеса Брамса. И я помню тот энергетический взрыв до сих пор. Или концертное исполнение оперы Верди «Симон Бокканегра» в КЗЧ пару лет назад с Мариинским театром. Такого совершенного ансамбля солистов, такого серьезнейшего понимания партитуры, такого музыкантского захвата просто не бывает! И вечер вошел в наш музыкальный процесс как нечто абсолютное. Потому что Гергиев сумел взмыть в небеса.

Артисту, хотя бы однажды унесшему нас в небесные сферы, мы готовы простить все его последующие недочеты. Поэтому истинных «звезд» чтут до конца жизни: в памяти людей не угасают былые восторги. И мы идем каждый раз на концерт или в театр с надеждой, что на сей раз нам обеспечат нашу любимую musica musicans.