Никита Михалков: Любое искусство пытается быть похожим на музыку

Шостаковича знал с детства

НМ Когда музыка и все остальные искусства собираются вместе на Волге, в Самаре, в городе, где впервые звучала Седьмая симфония Шостаковича, – это прекрасно. Соединение разных жанров на фестивале Шостаковича совершенно органично. Шостакович, Горький, знаменитые актеры, Стенька Разин – если вдуматься, что все это объединяет? Волга! И пусть это достаточно метафизическая точка зрения, но кто поймет – тот поймет. Волга – это артерия, огромная, гигантская, эмоциональная, историческая, полная тайн, нечто живое, за что лилась кровь… Что касается Шостаковича, то его музыка, условно говоря, для взрослых. Если говорить про великую Седьмую симфонию, то в нее вложено настолько много понимания происходящего, что со временем ее значение только вырастает, как настаивающееся вино.

Мое знакомство с Шостаковичем началось через его сына, Максима. Мы с ним часто общались и относились к нашим родителям достаточно снисходительно, как это бывает в таких семьях. Как говорится, что имеем – не храним, потерявши – плачем. Однажды я ехал с отцом в машине на дачу и по молодеческому, анархическому азарту сказал: «Да ладно, папа, что ты там пишешь для детей. Тоже мне стихи». Он остановил машину и сказал: «Эти стихи тебя кормят. Вон». Высадил меня из машины, и я двадцать семь километров шел пешком.

Как-то я пришел в школу, я был в четвертом классе, опоздал и честно сказал, что проспал, потому что в гостях был Рихтер и всю ночь барабанил на рояле, струну порвал, и я не мог уснуть. Я так и не понял, почему меня учительница возненавидела: она ведь билеты на  концерт Рихтера достать не могла, а он у меня дома запросто играл. Для меня это было удивительно – я ведь правду сказал, но эта правда оказалась для меня невыгодной.

Цена таланта

В разное время я мечтал стать дирижером, потом теннисистом, футболистом – причем обязательно потрясающим, первым в профессии. При этом я никогда не мечтал быть тем, кем я стал. Это случилось плавно, у меня не было диккенсовской истории, что кто-то меня не пускал в театр. Я просто начал одно, потом другое… Меня уберегла от многих проблем работоспособность. Это наша семейная черта. Я никогда не видел, чтобы моя мать бездельничала и вообще ничего не делала. Она либо вязала, либо готовила какие-то круассаны, либо шила пальто своим подругам. Поэтому для меня очень важная часть бытия – это интерес к жизни.

Родители смотрели, одобряли наши с братом картины, но у нас никогда в семье не было общества взаимовосхищения. Все эти слова – «великая», «несравненная» – вся эта пена была нам чужда. Человек не хозяин своего таланта – это нужно понимать. Если Господь одарил талантом, то ты только проводник между богом и другими людьми, которые не обладают таким талантом. Как только ты начинаешь считать, что талант – твоя собственность, ты просыпаешься однажды абсолютно бездарным и не можешь понять, что произошло. Начинаешь обвинять всех вокруг в зависти, а с тебя просто сняли эту ответственность, ты больше этим не пользуешься. В этом смысле нужно очень осторожно относиться к дарованию, если оно у тебя есть.

Музыка в кино – допинг

Хотел бы я, чтобы Шостакович написал музыку к моим фильмам? Коварный вопрос, но я отвечу: нет. Хотя я считаю его великим композитором. Но он работал в кино, когда музыка выполняла роль иллюстрации: страшная сцена – страшная музыка, любовная сцена – нежная музыка. Но для меня она такой сильный «допинг», которым в кино можно пользоваться тогда, когда все остальные средства исчерпаны. Поэтому Эннио Морриконе, Нино Рота, Эдуард Артемьев – величайшие композиторы, но они еще и величайшие кинокомпозиторы. Считаю, что Морриконе слушать без изображения трудно, а Артемьев и Нино Рота самодостаточны. Кроме того, что они выражают то, что мы видим на экране, их музыка – абсолютно законченное, чувственное произведение.

Михаил Чехов сказал, что любое искусство пытается быть похожим на музыку. Абсолютно гениальное наблюдение. Живопись, архитектура, поэзия, проза. Я уж не говорю о вещах, в которых существует музыка. Почему? Когда-то режиссер Ингмар Бергман замечательно сказал, что искусство должно потрясать, попадая в сердце, минуя промежуточную посадку в области интеллекта. А какое это искусство? Только музыка…

Когда вы говорите про музыкальность моих картин, вы не обращаете внимания на то, что весь звуковой ряд – это выстроенная партитура, включая скрип половиц, пение птиц, ветер в проводах, шелест листвы, конский топот. Музыка – все. И если к этому относиться именно так, то получаешь в руки огромное подспорье, связанное с аудиовлиянием. Оно намного сильнее и эмоциональнее, чем видеовлияние. Если вы не видите, что происходит, но слышите что-то – ваше восприятие обостряется, вы тогда ходите увидеть то, что слышите.

Вот почему мы так близки были – целую жизнь – с Эдуардом, с Лешей Артемьевым. (Это его имя после крещения.) Потому что он так же воспринимал значение музыки, как и я. Конечно, бывали разные моменты. Например, он написал замечательную музыку к сцене убийства оператора Потоцкого в «Рабе любви» – очень красивую, трогательную. Но когда мы сводили саундтрек с картинкой, я почувствовал, что это перебор, и стал все убирать. Леша бился за каждую ноту, но в итоге остался звук чашечки, бьющейся о блюдечко. И эффект оказался намного страшнее, чем вся симфоническая партитура. Музыка – это такой сильный допинг в кино, которым можно пользоваться только тогда, когда все остальное уже использовано, когда тебе нужно «а вот теперь включите музыку».

Поэтому, повторюсь, для меня музыка – это все. Я много плаваю в наушниках, у меня записан весь Артемьев, Нино Рота, Брамс и Рахманинов. Как это ни странно, но ритм плавания в результате зависит от звучания музыки – иногда я двигаюсь быстрее, потому что музыка меня подгоняет.