События
Десять дней оказались насыщены не просто интересными, но бросающими вызов публике и артистам событиями. Художественный руководитель фестиваля Алексей Трифонов не скрывает амбиций и задач: воспитывать и приобщать публику, менять ее ментальность, а заодно и повышать исполнительский уровень местных музыкантов. Ведь фестиваль не следует инерции, а задает собственный вектор. Худрук генерирует программы, придумывает сюжеты, а оркестры, солисты и дирижеры выполняют его «заказ». Так, симфоническому оркестру местной филармонии была предложена программа, отличающаяся изысканностью внутренних связей: Первый виолончельный концерт Шостаковича (солистка Мириам Пранди), «Три вопроса с двумя ответами» Даллапикколы, «Вопрос без ответа» Айвза и Le pause del Silenzio («Паузы молчания») Малипьеро. Редкие итальянские партитуры «добыл» новый главный дирижер Филиппо Десси, рассказавший, как музыканты непросто входили и вживались в новый для них мир.
Гостем фестиваля стал Симфонический оркестр La voce strumentale под управлением Дмитрия Синьковского. В контекст сочинений Шостаковича и Шебалина вписался Двойной концерт для флейты, фортепиано и оркестра Эрвина Шульгофа – композитора, погибшего в концентрационном лагере во время Второй мировой войны. Тема «недоговоренности» творческого высказывания, «оборванной музыки» пунктиром прошла через разные события фестиваля.
Свою линию прочерчивают проекты Самарского театра оперы и балета (с прошлого года раскручивающего бренд «Шостакович Опера Балет»). Тройчатку одноактных балетов по Шостаковичу составили из уже давно имевшихся в репертуаре «Дивертисмента» (балетмейстер-постановщик Юрий Бурлака) и «Ленинградской симфонии» (балетмейстер-постановщик Вячеслав Хомяков) и недавней премьеры «Фортепианного концерта» (на музыку Концерта №1 для фортепиано с оркестром), поставленного модным хореографом Максимом Петровым. В отличие от образцов в эстетике драмбалета – с сюжетной основой, подкрепленной конкретикой костюмов, какими являются «Дивертисмент» и «Ленинградская симфония», спектакль Петрова – это диалог с Баланчиным, с неоклассикой, где пластика тел , геометрия балетных па – главное. Достаточно спорным представляется выбор именно этой партитуры Шостаковича, где много цитат и жанрового тематизма, и музыка сопротивляется отсутствию нарратива на сцене. Из этой коллизии нельзя сказать, что хореограф выходит стопроцентным победителем, но для Самарского балета это прорыв, попытка (и вполне успешная) артистов освоить terra incognita.
Еще одну работу Максима Петрова самарцы смогли увидеть в проекте L.A.D. на музыку Леонида Десятникова, объединившем четырех хореографов (еще были показаны одноактовки Максима Севагина, Андрея Кайдановского и Вячеслава Самодурова). Приехавшие танцоры «Урал Оперы Балета» объединились с хором «Шостакович Оперы Балета», выучившим кантату «Дар» для финальной части.
А открылся фестиваль опереттой «Москва, Черемушки», где классик прошлого столетия от души порезвился. «Шостакович никогда не был снобом, пусть не обманывает никого образ “очкарика не от мира сего”», – написала в буклете музыковед Марина Раку. В этом можно было убедиться, посетив концерт с участием популярного актера театра и кино Сергея Маковецкого. В первой части он читал фрагменты из концептуального романа Георгия Иванова «Распад атома», в котором герой пытается понять себя, «нужна или не нужна жизнь, умно или глупо шумят деревья…» Эти философские вопросы и рассуждения нелинейно, по мнению Алексея Трифонова, корреспондируют с пьесой Шнитке «(Не) сон в летнюю ночь» и циклом «Детская» Мусоргского, где солировала солистка театра Анастасия Лапа. Выбор инструментовки Родиона Щедрина – дань уважения к классику, чье 90-летие мы отметим в декабре. В целом композиция продолжила линию «вопросов без ответов», но музыкальное и актерское качество убедили в возможности симбиоза таких разнополярных произведений.
Зато второе отделение, посвященное также погружению во внутренний мир, но уже Дмитрия Шостаковича, не предлагало двойственных толкований. Письма композитора к другу Ивану Соллертинскому начала 1930-х годов – это фейерверк остроумия, в них ощущается и ирония над самим собой, и чувство внутренней свободы. Перед нами предстает облик «непуганого Шостаковича», и тексты об его амурных похождениях на Кавказе, о ревности дирижера Пазовского, о посещении Мейерхольда, о безкультурии свердловских оркестрантов отлично сочетались с музыкой циркового ревю «Условно убитый». Сергей Маковецкий вжился в образ Мити Шостаковича, говорящего слегка сбивчиво, но темпераментно, и зал то и дело посмеивался над жизненными эскападами, которые четко проецировались в маршиках, вальсиках, тарантелле и прочих легких мелодиях, лихо сыгранных оркестром театра под управлением Евгения Хохлова.
Сергей Маковецкий, народный артист России
Первый раз я сыграл роль Дмитрия Дмитриевича Шостаковича в Театре имени Вахтангова. Наш прекрасный режиссер, ныне покойный, гениальный Роман Григорьевич Виктюк принес пьесу «Уроки мастера» английского драматурга Дэвида Паунелла – трагифарс, где среди персонажей – Сталин, Жданов, Прокофьев и Шостакович. Вся история заключалась в том, что два вождя вызывают «на ковер» этих композиторов, и в результате они их учат писать музыку. Конечно, не было никогда такой встречи, не вызывал их Сталин к себе, иначе неизвестно, чем бы это закончилось. Потому что с Дмитрием Дмитриевичем постоянно играли в «кошки-мышки»: сегодня давали орден Ленина, а на другой день в «Правде» публиковали статью о «сумбуре» в его музыке, сегодня ему все пожимали руку, а на завтра, завидя его, перебегали на противоположную сторону улицы из-за разгромных статей.
Пьеса Паунелла – чистая фантазия, но тем не менее я сыграл в ней Дмитрия Дмитриевича. Это был 1990 год, доступа к документам еще не было, чтобы представить его образ, приходилось смотреть фотографии из советских книг о Шостаковиче. Например, мои любимые фото – где он за роялем, с закрытыми глазами, где он с портфельчиком сидит на футбольном матче. И, конечно, мне повезло, что рядом была такая удивительная компания: Михаил Ульянов играл Сталина, Александр Филиппенко – Жданова, Юрий Яковлев – Прокофьева. Спектакль не стал долгожителем, так как «опоздал» с выходом: вслед хлынула волна и открылся доступ к закрытым ранее архивам, запрещенным книгам – Солженицына, Приставкина, других авторов, которых мы бросились читать взахлеб. Тем не менее я был счастлив, исполняя роль в этом спектакле. Очень мне помог Роман Виктюк, подсказывая точные детали. Вот эпизод, когда Сталин спрашивает Шостаковича: «Что вы думаете об опере Мурадели?» Авторский текст таков: «У вас своя точка зрения, но мне кажется, что оперу Мурадели можно рассматривать как некий образец для последующего анализа». По сути дела, мой герой ушел от ответа. Виктюк мне говорил: «Стой, руки по швам. Куда глаза отводишь? Это же вождь! Говори про себя: “Ленин всегда живой…”» Или как он советовал почувствовать, как будто рубашка стала маленькой, от ужаса. Ведь Шостакович был очень нервным, эмоциональным человеком. Я тогда узнал, что у него всегда стоял наготове портфельчик, и когда ночью раздавался стук двери в подъезде, он надевал шапку, пальто, подходил с портфелем к двери и прислушивался, на каком этаже останавливался лифт.
Потом, спустя время, я пришел на встречу к французскому режиссеру Эдгардо Козаринскому, которого заинтересовала история, как Шостакович до войны посоветовал своему любимому ученику Вениамину Флейшману взять рассказ Чехова «Скрипка Ротшильда», считая его готовым либретто для оперы. Флейшман написал клавир, но началась война, он ушел в ополчение и погиб. Дмитрий Дмитриевич, вернувшись из Куйбышева в Москву, дооркестровал партитуру в 1944 году: как в свое время Римский-Корсаков – оперы Мусоргского. А у самого композитора родился цикл «Из еврейской народной поэзии», и многие музыковеды дискутировали, что послужило толчком к его созданию. Вся эта история заинтересовала Козаринского, мы с ним встретились, я ему все это рассказал, он на меня посмотрел и утвердил на роль. Так я сыграл Дмитрия Шостаковича в фильме «Скрипка Ротшильда», где участвовало много иностранных актеров, и, по условию Ирины Антоновны Шостакович, они все должны были говорить на русском. И артисты из Эстонии, Венгрии, Швейцарии – все говорили с характерным акцентом. Куйбышев снимали в Таллине и там же – небольшую сцену в Елисеевском гастрономе, как бы происходившую в Ленинграде. И я счастлив, что имел возможность чуть-чуть прикоснуться к этой фигуре, к личности композитора – и в театре, и в кино.
У меня был раньше один опыт участия в музыкально-литературном проекте. Это очень интересный жанр, меня звали и Валерий Гергиев, и Юрий Башмет, но то не хватало времени, то откладывали на потом. И каждый раз при встрече они мне говорят: «Ну почему мы ничего не придумаем?» Но я рад, что получилось откликнуться на приглашение Алексея Трифонова, чтобы опять встретиться с Дмитрием Дмитриевичем, уже на фестивале его имени, и еще почитать его письма. Погружаясь в них, ты понимаешь, что он был такой хулиган, что он писал письма, как музыку, – синкопированно, перескакивая от одной темы к другой, возвращаясь. Я не большой знаток его сочинений, но он мне импонирует как личность, как гениальное творение божье.
У меня вообще нет какого-то одного любимого композитора. Я иду эмпирическим путем: мне что-то «ложится на душу», и я увлекаюсь. С удовольствием могу слушать «Травиату», «Риголетто» Верди, «Пиковую даму» Чайковского. А его «Щелкунчик» – это просто сумасшествие! А Сороковая симфония Моцарта или Седьмая симфония Шостаковича! И темы из ревю «Условно убитый» мне тоже очень нравились, под некоторые мне в пляс хотелось пуститься. Я даже во время концерта подумал: «А что, если я одно письмо с пляски начну?» У него же есть прекрасный балет «Золотой век» в постановке Юрия Григоровича – я видел, как его танцуют фантастические артисты балета Большого театра. Так что я открыт всему. Вам покажется смешным, но я и некоторые песни Верки Сердючки пою с удовольствием. Может привязаться «А я иду такая вся в Дольче Габбана», а потом переходишь на мелодию Доницетти Una furtiva lagrima (напевает). Учился ли я музыке? Не получилось. Как-то пришла учительница к нам в школу и спросила, есть ли желающие заниматься на мандолине. Я вызвался, и тогда она попросила меня спеть что-нибудь. Я вышел и исполнил песню, которую пела Татьяна Доронина в фильме «Еще раз про любовь», – «Я мечтала о морях и кораллах», с этими ахами и вздохами. Учительница засмеялась и сказала, что берет меня в музыкальную школу на мандолину. Но поскольку у родителей денег не было купить инструмент, я не стал настаивать. Острого желания я не ощутил – нет, значит нет.
