Был день! На сцену выходили мастера, один краше другого. Обсуждение технологии прекратилось вмиг. Спорили об интерпретации, о замысле, об идее. Но что споры, когда «умница Фортуна» иронически подмигнула нам, разбивая пасьянс всех прежних и возможных прогнозов. В цветнике раскрылись самые благоуханные розы.
Достаточно сказать, что из семерых конкурсантов завершающего дня, пятеро теперь во втором туре (а это, в свою очередь, почти половина от числа допущенных жюри участников).
Не прошли дальше Роксана Квашниковска (24 года, Польша) и Сара Этелаувори (28 лет, Финляндия). Обе они по-ученически честно исполнили свои программы, допустив столько погрешностей, скольких было не избежать. Наиболее органично (даже исходя из характера их анти-романтического, как манифест модернизма, плоского звука) прозвучали сонаты Кшиштофа Пендерецкого и Франсиса Пуленка, послушать которые было действительно интересно.
Вторую сонату Хиндемита включил в программу Альбрехт Мензель (27 лет, Германия). Но здесь кристалл формы бликовал серебряными обертонами звука. Был еще и бодряще несентиментальный Чайковский. Но главное, с Альбрехта начался настоящий парад баховских Чакон. У него она прозвучала с порывом и решимостью, устремленного к истине сердца. Сердца, не чуждого мистики и вовремя остуженного разумом, дабы отбросить всякие излишества. Очень хорошо.
Другая исполнительница из Германии, Лара Бошкор (19 лет) подвластна аффектированным эмоциям. В «Поэме» Шоссона экзальтация поднялась над допустимой ватерлинией сантиментов. Но вот Чакона, подвижная, накаленная, стала примером совершенно верно понятой барочной риторики. Она воспроизводила не внешние стилистические ярлычки, а суть – диалоги тембров, и динамических красок, и штрихов (вопрос, заданный деташе, получал ответ, высказанный легато). Дифференцированная сила звука в двойных нотах поддерживала дальний импульс мелодического развития, и гармония мыслилась мелодически.
Самая медленная Чакона у Милана Аль-Ашаб (26 лет, Чехия). Хотя нет, прежде нужно рассказать, как он покорил виртуозный Монблан, «Последнюю розу лета» Эрнста, рядом с которой сложности Паганини – чистая забава. Сыграл между делом. Деловито. Без единого мускульного напряжения на лице. «Пожалуйста, – писал Эйнштейн Хейфецу, – возьмите хоть одну фальшивую ноту, чтобы мы знали, что вы живой человек!» (Милан Аль-Ашаб , обращаюсь к вам с просьбой…) А Чакона уже возбудила споры, но на меня произвела глубочайшее впечатление. Все по-своему, но ничего ради оригинальности. Потому что звучало не для слушателей и даже не для жюри. Это были их, музыканта и музыки, пространные аргументы pro et contra, их паузы осмысления. Много пауз… Сколько они длились, сколько могли продлиться? Не знаю. Секунды. Может быть, и часы.
А потом Донгюнь Ким (19 лет, Республика Корея) и Чакона – сплав, прочнее которого не было ни у одного из участников: из целого не изъять, к целому не прибавить. Исполнитель творил музыку и музыка творила исполнителя. Блестяще сыгранный Паганини, хорошо прижившийся на чужой культурной почве Чайковский, но главное – Шоссон. Просто феноменальная «Поэма». Это было явление огромного простора, томления, строгой нежности, явление мучительно, но прекрасно переживаемых экстатических вершин. Неужели мы это слышали? Вот счастливцы!
Не берусь предположить, как трудно было потом выйти на сцену Сергею Догадину. Но закономерность под маской случая мудро свела вместе двух конкурирующих, а на самом деле дополняющих друг друга, исполнителей. Вот она, платоновская дилемма художественного творчества. Что оно – божественная одержимость или высокоразвитое ремесло?
Спрашивали, зачем через восемь лет обладателю второй премии (первая не присуждалась) ХIV конкурса Чайковского снова испытывать судьбу? Но, может статься, что участие Сергея Догадина, как ориентир истинного и высокого мастерства русской школы, нужно конкурсу не меньше, чем участнику. Потому что с ним, с игрой великолепного мастера, знающего и подчеркнувшего в программе (и даже самой этой программой) все сильнейшие свои черты, прослушивания обрели завершенность. Да нет же, все начинается!